Великолепная десятка: Сборник современной прозы и поэзии. Георгий Янс

давно появились шоссе, небоскрёбы, газоны,

      космодромы, полярные станции… гелиостаты.

      Но Земля до сих пор больше любит горбатых бизонов,

      отвечая за тварь, приручённую ею когда‑то.

      Мы так долго боролись, мы крылья из воска лепили,

      возводили притоны для тьмы и соборы для света.

      И, питая надежду огнём бесконечных усилий,

      рвали бешено путы чужой, нелюбимой планеты.

      Но, устав от бесплодных исканий единственной двери,

      постепенно мутируя, ближе к земле припадая,

      бесконечное множество вер понапрасну примерив,

      мы планету изгнания домом уже называем.

      Лишь порой в полнолуние… Небо становится ближе…

      В наши ноздри впивается звёздный мучительный запах…

      Мы выходим из раковин, лунную радугу лижем,

      бьём хвостами от боли – и горы становятся прахом.

      Темур Варки. К.У.Э.г. Москва, Россия

      Казашке

      Говорят, нам не место в московской тщете‑суете.

      Ты в подлунной Орде родилась, я – у мира на крыше.

      Дочь Великой степи, что мы здесь потеряли и ищем,

      В этих джунглях бетонных, неласковых, в жирной черте

      Кочевой неоседлости? Где наши седла с тобой?

      Позабыты в Кыпчакской степи, где буран табунится,

      Где примятый ковыль, и купается в нем кобылица,

      И волнуясь, дрожит и щекочет нас влажной губой.

      Там ветра ворожат. И сшибаясь, Тэнгри и Тобет[2]

      Вечный бой продолжают и маками степь осыпают.

      Прожил век волкодав, и набухшая морда тупая

      Отступила. Волчица со стаей пришла на обед.

      Не спасти нам табун. Нам самим бы уйти от клыков.

      В новый век 21‑ый врывается та же погоня,

      Запах жертвы почуявши, бани кровавой и бойни.

      Век продажи, кинжальных щенков и зыбучих песков.

      Но, однако, недолгим союзом с тобой я горжусь.

      Разве в дни роковые Москву не спасали мы джузом? –

      Чтобы брови твои, нисходящие к точке союза,

      Вовлекали Великие Луки в пленительный джуз.[3]

      Помнишь утро охоты? – Пустили по следу борзых,

      И летели два вихря в игре кыз‑куу над снегами…[4]

      Я тебя на подъеме, на скифском настиг арс‑кургане,[5]

      И едва не лишился меня мой согдийский язык.

      Ты в февральской Москве подрумянила щеки слегка.

      Мир опять изменен, перелистан и перелицован,

      Но хотелось бы вновь оказаться под шубой песцовой,

      Даже если опять я на время лишусь языка.

      Я в трамвае за миг по снегам и векам пролетел…

      И – свою остановку. Тебя же не выдал и мускул.

      Мы могли бы с тобой рифмоваться на трепетном русском

      И болтать и шутить о московской тщете‑суете.

      Слышишь, Урсула?..

      Время сломалось, стуча пианолою Креспи,

      И безрассудно бежит, спотыкаясь, по кругу.

      Слышишь, Урсула, – звенящее соло испуга

      По лабиринтам войны, сумасбродства и мести?

      Порче подверглись и время, и климат, и нравы.

      Страх