Традиции & Авангард. №4 (23) 2024. Литературно-художественный журнал

какая, – выдал я и осёкся, испугавшись, что обидел старика, но он только прикрыл глаза и зевнул, искривив по-младенчески рот.

      Я сделал над собой усилие, хотя от духоты и пропитавшей воздух лампадной гари пол подо мной уже колыхался, как пододеяльник, растянутый между мамой и папой, на котором они, потешая, легонько подбрасывали меня, трёхлетнего. Я спросил:

      – Вы – живой?

      Старик расхохотался, и в глубине храма снова послышались шаги тётки, видимо, принявшей смех за кашель, но она разобралась раньше, чем успела снова войти в узкую, ограниченную Царскими вратами комнату. Я не знал, как продолжить, и снова задал маловажный вопрос:

      – Это вы – Ерома?

      – А? Я, я! – Старик откликнулся эхом, и губы его, сухие, покрытые глубокими, алыми на дне трещинами, вытянулись в светлую не к месту улыбку. Наблюдая этот неоспоримый признак жизни, я едва справился с тем, чтобы не поднять его на руки и не вынести отсюда на свет, к другим живым, где ему самое место, но только вскрикнул:

      – Почему же вы в гробу?

      – Так они решили, что я – того, почил, и слышать ничего не хотят. Мощи, говорят, нетленные.

      – И давно вы?.. – Я оглядывал комнату, пытаясь понять, какими силами держится дух в этом теле, и правда напоминавшем скорее оживший труп, но, кроме воды в пятилитровке со срезанным горлышком, чаши с вином для причастия и раскрошенной копием просфоры на подносе в углу, ничего не приметил.

      – Да вот лет тридцать, как здесь, в этом храме, а до того лежал в подвале у одной старухи, а пред тем – у ещё одной, в куче соломы, и на чердаке, бывало, а когда и на полатях в брошенной бане, и в поле в земляной яме, и лодке в рогозе, и, дай бог памяти…

      Старик говорил гнусавым голоском ленивого псаломщика, частил, спотыкался, сбивался на кашель. Я думал о том, что, кажется, в детстве моём знал уже и это его странное имя, и историю о скрываемых по деревне мощах, но забыл её, приняв за услышанную от бабки сказку, неважную, такую же невероятную, как другие сюжеты, роившиеся вокруг до среднего школьного возраста, и, наверное, ощущение это заставило меня прервать старика и сказать:

      – Понятно.

      – Что тебе понятно, Серёженька?

      Я замотал головой и бросился оправдываться, но Ерома не слушал и смеялся уже звонче и громче:

      – Ну так, если непонятно, ты спроси, чего ж ты мнёшься-то, как девка на выданье?

      Я вдохнул и принялся собирать разбежавшиеся слова и мысли:

      – Дом мой. Что с ним? Почему он пропадает? Не весь пока. Но мы уходили, уже ни забора не стало, ни крыльца. Что делать мне?

      – Твой, говоришь, дом?

      – Ну да, он по наследству достался мне. По закону это мой дом.

      – А по праву?

      – По какому праву? Право и есть закон, разве нет?

      – Кому есть, а кому нет.

      Я устал стоять над гробом и принялся вышагивать, скрипя рассохшимися досками. Голос мой звучал теперь громче и жёстче, потому что, отдаляясь от старика, я всё ещё хотел быть услышанным