Одинокий трип некитайца по реке Янцзы. Март Новельски

зверька, который тычется носом в твою ладонь, доверчиво и просто, не зная, как ещё разделить с тобой это тихое, крохотное одиночество.

      Сумерки медленно превращались в ночь, и в этом гаснущем свете ее лицо, белое, как фарфор, выделялось так, будто луна решила светить исключительно для нее. Я вдруг ощутил себя невидимкой рядом с этим светом, как тень.

      – Знаешь, у меня настроение сейчас самое отвратительное за долгое время. Наверное, даже хуже, чем когда-либо, – проговорил я, будто сам с собой, уткнувшись взглядом в свои кроссовки.

      – И с чем это связано? – спросила она, и голос её прозвучал просто, как шёпот в пустоте.

      Я задумался. Вдохнул, и, не зная зачем, ответил:

      – Развёлся с женой.

      – Не любили друг друга? – спросила она.

      – Любили, – выдохнул я.

      – Тогда почему разошлись? Слишком разные были? – спросила она снова.

      – Скорее наоборот, слишком подходили друг другу.

      Дальше говорить не хотелось. Да, мы с женой были похожи друг на друга во многом. Иногда я глядел на нее как в зеркало. Внешне мы были совсем разные с ней, а вот внутри как две копии. Нам иногда даже не приходилось говорить с ней, потому что мы понимали, что имеем ввиду заранее, до того, как что-то будет сказано. А потом как-то в четверг вечером она пришла с работы и забрала вещи, сказала только, что мои ароматические палочки для медитации невыносимо воняют. Я пожал плечами, а она ушла.

      – И что теперь? Вечное одиночество? – спросила она, и я услышал в её словах странное, почти недоброе любопытство, или, может быть, это только моё сердце, ещё покрытое тонкой коркой боли, заставило услышать что-то лишнее.

      – Не знаю… но сейчас – точно ни с кем, – ответил я, и это прозвучало как последнее оправдание собственной неприкаянности.

      Она шмыгнула носом, и её взгляд вернулся к реке, будто в её воде был заключён ответ, который я всё ещё не мог уловить. Я же не мог оторвать взгляда от неё, пока, наконец, не спросил – вопреки привычной мне сдержанности:

      – А у тебя что? Почему здесь одна, почему мерзнешь? Кто-нибудь есть? Или как?

      – Была с кем-то… теперь одна, – ответила она, не отрывая взгляда от реки.

      – Что, тоже разошлись?

      – Нет, – её голос вдруг стал глухим. – Не по своей воле разлучились.

      Да, бывает и так, думал я, глядя в темнеющую реку. Любовь живет, как бессонница, но не может коснуться тех, для кого предназначена. Нам всем приходится делать паузы, прерывистые, натянутые. Замолкать и прятать за молчанием всё, что надрывается изнутри, как душа, брошенная в сухой колодец. Она молчит, пока не срывается в крик, полный боли и истерики, захлёстывающий, без выхода. Ты молишься, чтобы кто-нибудь, хоть кто-нибудь, выдернул тебя из этого круга. Чтобы кто-то дал пощечину, назвал тебя ничтожеством. Слово, пощечина, плевок – что угодно, лишь бы это прорвало твою боль и вернуло тебя в реальность. Лишь бы что-то переменилось. Потому что это мучение хуже всего, когда боль не находит выхода.

      – Твоя боль пройдет однажды, –