Из одного дорожного дневника. Николай Лесков

флигель отдельный, коней, прислугу, и дети будут спокойны, и ты.

      – Нет, тетя, я уж отрезанный ломоть – к караваю не пристану.

      – Да чем же это кончится?

      – Чем Бог даст, а лучше станет.

      – Имение промотал.

      – Ну, так что же?

      – Твое промотал.

      – То есть не умел распорядиться.

      – С этого места теперь сгонят.

      – Отчего же? Помещик им очень доволен; ну, а не это место, так другое будет. Плакать не станем.

      – Да двух старших за руки, а Мальвинку за пазуху, да и в поход! – иронически и даже злобно сказала тетка.

      Больная долго молчала и потом, вздохнув, спросила спокойно и решительно: «Чего же вы от меня хотите? Что, по-вашему, я должна делать?»

      – Забирать детей и ехать к отцу.

      – Нет, этого я не сделаю.

      – Ну, и голодай сама, и мори детей.

      – У детей есть все, что им пока нужно.

      – А у самой что осталось?

      – Тетя! Отчего вы мне этого не говорили, пока у нас была Кастановка?

      – Тогда не то было.

      – То же самое.

      – По крайней мере, ты жила пристойно; на возе не ездила. Тогда можно было еще ждать лучшего.

      – Я и теперь жду лучшего и верю, что оно придет.

      – Когда рак свистнет.

      Больная сделала движение на кровати, которая резко скрипнула.

      – Боже мой! – сказала она, – да неужели дети мои будут счастливее, если я разлучу их с отцом, которого они любят и который их любит!

      – Как он их любит?

      – Как умеет, так и любит; больше, может быть, чем думают.

      – А о себе ты не думаешь?

      – О себе?

      – Да, о себе?

      – Позвольте, тетя: я вас не понимаю. Мое счастье в том, чтоб воспитывать детей и видеть их вместе с их отцом, который знает, что у него нет большего друга, как я.

      – До встречи с первой юбкой.

      – Он человек, в котором не воспитана воля, но он знает свои пороки, он любит детей, он страдает, он хочет быть иным человеком.

      – Пусть по-твоему; пусть исправляется, но пока что будет, не мучь же ты себя.

      – Чем?

      – Нуждою.

      – Тетя! Что вы обо мне думаете?

      – Как что?

      – Что я такое: жена или содержанка?– Больная сделала ударение на последнем слове. – Ведь только содержанки живут, пока хорошо живется, а жены так не делают.

      – С тобой не сговоришь, – отрывисто ответила тетка.

      – А правда, что не сговорите, тетя; ложитесь лучше спать.

      – Спи с Богом!

      – Благодарю, тетя! – Кровать опять скрипнула, и в комнате настала совершенная тишина, только изредка раздавались сдержанные вздохи больной, да панна Ксавера два раза рассмеялась сквозь сон. Спала ли панна Софья, Бог ее знает; но я имею основание в этом сомневаться, потому что слышно было, как она беспрестанно ворочалась на постели. Разговор этот меня очень встревожил, но я заснул, когда было уже совсем светло. В 7 часов кто-то постучался в мою дверь. Отпер – смотрю, Абрам, и с самоваром в руках.

      – Зачем так рано?

      – Чем рано, пане?

      – Семь часов.

      – Ну!