Песни радости и счастья. Евгений Васильевич Абрамович

на ночлег. Чьи-то шаги гремели на чердаке, деревянное перекрытие скрипело, сверху сыпался мусор. Пытаясь отвлечься и заснуть, я ворочался с боку на бок, с головой накрывался одеялом. Я не боялся, только тревога слабо трепыхалась в груди. Тревожно было, что дедовы истории могут оказаться правдой. Еще тревожнее – что они могли быть ложью.

      Проваливаясь в сон, я видел Настю, она снилась мне впервые. Дочка играла на цветочной поляне с животными. Вокруг нее бегали лисы и зайцы, кошки, барсуки и олени. Птицы, не боясь, садились ей на руки и на голову. Просто картинка из сказки. Настя улыбалась и махала мне. Но, подходя к ней, я каждый раз проваливался в зловонную яму, полную животных останков. Клочья шерсти, сгнившая плоть и сухие кости накрывали меня с головой, лезли в нос и рот. Они пахли дымом и гарью, не давали дышать. Я просыпался и вскрикивал, чувствуя горечь и вкус пепла во рту. Шум в доме на секунду прекращался и начинался опять.

      Уснув только глубокой ночью, я проснулся еще до рассвета и тут же мне в нос ударил знакомый уже запах. Мускусный, с примесью псины, прелой листвы и хвои. Я сел в кровати и понял, что поверх одеяла накрыт тёмной шкурой. Я провел по ней руками, запустил пальцы в густую свалявшуюся шерсть. Потом встал, скатал шкуру в валик, положил у стены.

      Снова хотелось позвонить домой, а лучше собрать вещи, сесть в машину и смотаться отсюда. Но другая часть меня была убеждена, что нужно остаться. Добраться до истины. В подтверждение этого на чердаке снова грохнуло. Теперь уже настойчиво, призывно.

      Когда я лез на чердак, никак не мог совладать с нервами. Холодный пот застилал глаза, лился по спине. Зубы стучали так, что пришлой до боли сдавить челюсти. Луч фонарика в дрожащих руках плясал по стенам огромным приплюснутым светлячком. Хлипкая лестница вела на печку, оттуда открывался люк на чердак. Рациональная часть меня всё ещё кричала, умоляя убираться отсюда.

      Шаги наверху уже не казались слуховым обманом. Они слышались совсем рядом, надо мной. Скрипели доски, шуршало что-то сухое. Наконец, я справился с собой, тяжёлая крышка громко скрипнула, поднимаясь. Я заглянул в тёмное пространство чердака. В то же мгновение шорохи прекратились, за секунду дом погрузился в звенящую тишину, будто прислушивался.

      Кромешную тьму с трудом прорезал свет фонарика. Воздух на чердаке был тяжёлым и неподвижным, спёртым и затхлым. Я рассматривал шифер, стропила крыши, с которых бахромой свисала паутина. Раньше, насколько я помнил, чердак всегда был завален хламом. Вещами, которыми не пользовались, но которые было жалко выбросить. Время от времени дед искал среди них что-нибудь. Кряхтя, лез на чердак, подолгу гремел там, переставляя вещи. Его шаги гулко отдавались в перекрытиях.

      Сейчас чердак был пустым. Пол устилал слой высушенной травы, она покрывала доски, как искусственный ковер. Я повёл фонариком по периметру – пустота, только в дальнем конце я увидел то, что заставило меня замереть на месте. Снова посветил вокруг, все щели в шифере были заделаны пучками все той же травы, чтобы