Песни радости и счастья. Евгений Васильевич Абрамович

почти не узнал, парень сильно вымахал с нашей последней встречи. Зато младший, пятилетний Серёга, мой тёзка, целый день не отходил от меня ни на шаг.

      – Серый, – так он меня называл, подражая отцу, – а ты почему один?

      Он потянул меня за штанину.

      – А Настя приедет?

      Настей звали мою дочь, которая была старше его на два года. Брат шикнул на мальчика, мать погрозила пальцем.

      – Нет, Серёж, – я потрепал его по голове. – Настя не приедет…

      – А-а-а, – протянул племяш, то ли обидевшись, то ли вспомнив что-то.

      Следующий день я провёл дома у мамы. В квартире, где вырос.

      Долго стоял возле книжной полки, рассматривая Настину фотографию в рамке, мама души не чаяла в единственной внучке. Широкая улыбка, выпавший передний зуб, светлые волосы, заплетённые в смешные хвостики. После развода я убрал из дома все дочкины фото, не мог смотреть, жгло внутри. А тут ничего, даже как-то легче стало. Наверное, потому что дом, родное всё. И мама рядом.

      – Что ты будешь завтра делать? – спросила она меня за ужином.

      – Я, мам, хочу в деревню съездить. Не был давно.

      – Съезди, конечно, сынок. Я там цветов на рынке купила. Деду своему на кладбище поставишь.

      – Угу, – кивнул я, – хорошо.

      – Я бы с тобой, но боюсь не доеду. Давление скачет с этой погодой, а там дел куча. С осени никого не было. Саша ездит туда, как получается.

      – Ничего. Я сам.

      Ещё на трассе зарядил дождь, май начался заморозками и непогодой.

      Деревня была маленькой. Даже в детстве, когда я проводил там каждое лето, она казалась глухой и почти безлюдной. Сейчас не осталось никого.

      Свернув с основной дороги, я трясся по гравийке, аккуратно объезжая лужи и ямы. Ветер бросал в лобовое стекло дождевые капли и сорванные с придорожных кустов ветки. Я медленно переваливался с ухаба на ухаб и молился, чтобы у меня не сорвало глушитель, когда что-то скребло машину по днищу.

      До места я добрался только к обеду. Дедовский дом стоял на отшибе, на пригорке, с которого открывался вид на всю деревню, маленькую, как на ладони. В стороне виднелся изгиб речки, на которую мы летом ходили купаться. По весне она часто разливалась, затапливая сараи и погреба. Потом вода отступала, оставляя на огородах речные ракушки и дохлую рыбу.

      Сразу за нашим сараем начиналось колхозное поле, на котором никогда ничего не росло, любые посевы здесь почему-то погибали. За полем высился лес, куда мы ходили собирать грибы. У самой его кромки я увидел покосившееся дощатое здание, по коже пошли мурашки. Все ещё стоит, значит.

      Отперев замки, я вошёл в дом. Он встретил меня сыростью, запахом плесени и горками дохлых мух на подоконниках. Окна снаружи были косо заколочены досками. Брат рассказывал, что время от времени сюда залезали воры, ночевали, срезали проводку, тянули из дома всё от старых кастрюль до дедовой одежды из шкафов. Брат приезжал сюда каждый раз после погромов, чинил разбитые окна, заново проводил электричество. Грозился даже поставить капканы, чтобы отвадить мародеров.

      Сразу