Байки старого зимовья. Георгий Павлович Баль

чеки, что в банках денег нет. А мне до лампочки.

      Горела тайга в Приамурье. Осенний ветер нес сизую гарь, вместе с ней кочевало с юга на север зверье. Соболя кормились на поселковские помойках, медведи дрались за берлоги, как люди из-за квартир. Кому горе, а кому радость несказанная. Я добывал, Петро сбывал. Товарный обмен. Что сколько стоит давно запутался. Как у чукчей соболь шел за литр водки и блок сигарет, правда, плюс полмешка закуски. Сохатина и сокжои, зайцы и белки кочевали из тайги в объемном кузове КРАЗа. Затем КрАЗ сменился КАМАЗом, аппетиты у Петра возросли.

      –Не вздумай на трассу высовываться к другим. Менты взбесились. Бардак в стране и как всегда амнистия за амнистией. Урок развелось, как собак нерезаных. Места освободились, так они теперь за самую малость по пределу дают. Сиди и не рыпайся. Упекут, куда Макар телят не гонял по полной программе.

      – А куда мне было рыпаться. Зимовье новое скатал. Неказистое получилось, но теплое, да и весна не за горами. Так и встретил ее красу. А лето сам говоришь короткое. Лето короткое – дни длинные. Набрел на ключик, а в нем таракашки. Тяжелые. В охотку, вспомнил, как дед меня учил золотишко мыть. Только Петру про него ни слова. Тот меня по осени оглоушил известием про путч. «В Москве танки по Белому дому стреляют, президента захватили. Революция.» А ну их всех с этой революцией. Еще зиму я перезимовал. А по весне Петька запропал. Неделю караулил его на трассе. Потом тормознул другую машину. Сожгли Петра вместе с машиной. Кто? За что? Мутный, оказывается, мужик был. Это все – по словам водителя. Посидели покурили. Он дальше покатил, а я к себе в берлогу. И до того муторно от жизни такой стало. Невтерпеж. Как сохатый в гон готов землю копытами рыть, рога об сосны сбивать. Можно убежать от суда, от людей. От суда божьего, от себя куда убежишь? По ночам то жена, то теща убиенная снятся. Обе к себе манят; одна телом сдобным, да лаской жаркой, другая – пальцем костлявым в могильный холод. Встану, подброшу дровишек, а самому невмоготу. Прибрался в зимовье, что ценное в схорон убрал, пушнину в рюкзак и на трассу. Поселок весельем встретил. Последний раз наверное Первое мая с таким размахом отмечали. Иду, словно чужой. Все при параде, а от меня тайгой за версту – псы с цепей срываются. К дому подошел, калитка скрипит ножом по сердцу. Дверь в дом толкнул, музыка орет; «Наш паровоз вперед летит», а на кухне … теща посудой гремит. Мать – перемать. Стукнул кулаком об косяк, остолбенеела она, глаза выпучила.. Бзинь – звинец, осколки от тарелки. За что же я себя на два года без права переписки. А теща зенки закатила и в тот же угол – брык. Крошка из зала выскочила, упала перед тещей на колени и в рев.

      – Убил. Ой, мамочка милая, убил тебя, ирод проклятый.

      И так через сопли и вой сиреной; «Мамочка… . Убил …». Это же, что за зараза, помереть сама не может, обязательно кого нибудь подставить надо. Схватил ведро воды, что в углу на бочке стояло, да на обоих и вывернул. Сирена заткнулась, а тещу аж подкинуло. Мокрая, страшная – кикимора кикиморой и туда же; – Убил!

      Плюнул, схватил рюкзак и к соседу. Отдал ему пушнину, затоварился, за жизнь потрещал и снова в тайгу. Правда, в поселок регулярно