Наташа. Роман. Екатерина Васильевна Нечаева

слова. Сейчас шесть кубиков высились трёхэтажной башенкой, и на них сверху вниз по слогам было написано НА-ТА-ША. Глянув на своё имя, девчушка снова влезла под одеяло. Теперь, когда свет выхватывал имя, а тело было упаковано в несколько слоёв одежды, словно она была не девочкой, а капустой, пришла уверенность, примиряющая с несносной тишиной. Наташа улыбнулась, представив себя ровненьким кочанчиком на огромной грядке, и тут же перенеслась в другую мысль: как всё-таки хорошо, что у всего есть свои имена и у неё тоже. Интересно, как жили бы люди, если бы у них не было имён? Наверное, всё было бы по-другому… Да, обязательно было бы по-другому. Все бы обращались друг к другу «эй!», и это портило бы картину мира. Бабушка Люция частенько говорила, что ей портят картину мира, а после злилась на испорченный мир, такой грубый и такой бесчувственный. Размышления сгущали сон, и Наташа, маленькая полноватая девочка, прозванная бабкой исчадием ада, в столь нежном возрасте умеющая обуздать свои страхи, чувствующая ответственность за других и понимающая уже значение имени, заснула. И, наверное, многое сложилось бы в её судьбе иначе, если бы не события, привлечённые в жизнь семьи Потаповых смертью бабки.

      ***

      После похорон Люции Эдуардовны родители стали опекать Наташку так, как будто старались изжить из её детской головки все злобные взгляды, все несправедливо брошенные в неё словечки, все тычки и подзатыльники, без стеснения отпускаемые бабкой. Больше всех усердствовала Настя. Ей было стыдно перед дочкой за свою взбалмошную мать, и она всеми возможными способами старалась облегчить ей жизнь. Раис, почувствовав себя полноценным хозяином в доме, Настино отношение к дочке подхватил, и между родителями началось негласное соревнование по сглаживанию углов, натыканных Люцией по всей площади их семейной жизни. Наташка, получая отныне поощрения любым своим действиям, каталась в безмерной опеке родителей как сыр в масле. Ещё не успевало оформиться у неё желание, как его тут же утыкивали частоколом желание-заменяющих предложений. Ей многое позволялось, но за неё всё решалось, и всепозволенность выглядела тонким бархатистым и всё смягчающим флёром, через который подрастающая особа с умилением смотрела на мир, всё реже и реже вспоминая бабкины колкие слова.

      Особого достатка в семье не было, но стабильность была. Раис, раз в трое суток надевая отутюженную форму, уходил «сидеть на проходную», через которую Настя по утрам спешила на работу – в отдел технического контроля, в тот самый, где «провела свои лучшие годы, пытаясь заработать на корку хлеба», её мать, стремившаяся вырваться из «цепких лап сжирающего её нежную душу и хрупкое тело безжалостного монстра». По поводу своего графика работы Раис постоянно отпускал одну и ту же шутку, что работает он на птичьем дворе с утками, с курами, с гусями и прочей мелкокалиберной живностью, и единственная крупная мишень во всём этом предприятии –