проведшем много-много времени в застенках, но сумевшем выбраться. А ещё сказала, что её переполняют впечатления и обуревают чувства. «Кажется, я в него влюбилась», – произнесла она, когда Мишка уже
навострил лыжи к пылающему напротив Веера костру, где звучали песни, где вели неспешные разговоры парни, где взрывался и уносился вместе с искрами в небо девичий смех. Особенно выделялся смех миниатюрной красотки. Он был чуть грубоват, но настолько глубок, что глубина неба меркла в сравнении с ним. Девчонка, накручивая на палец выбившийся из-под косынки светлый локон, рассказывала историю, от которой все заходились от смеха. Иногда она театрально хмурила брови, обматывала локон вокруг носа и выпучивала глаза. Мишка, перебравшись через реку по коровьему броду, подошёл неслышно, словно лесной зверь, и, укрытый плотными кустами, заворожённо стоял напротив этой девчонки. Он не вслушивался в слова, но впитывал каждый её жест и понимал, что сейчас она – центр Вселенной. Потом история закончилась, и чередой, словно барки по неспешной реке, сменившей своё бурное течение здесь, между Веером и Печкой, на течение размеренное, пошли песни под гитару. Мишка таких песен не слыхивал, деревенские, собираясь возле Печки в праздные дни, пели другое и по-другому. После одной из песен он так шумно выдохнул, что около костра переполошились, что за зверь к ним подкрался. Гитарист, отложив инструмент, взял суковатую дубину и отважно пошёл в направлении звука. Пока он шёл, Мишка разрывался между желанием выйти навстречу и стремлением убежать. Прокрутив в голове свой побег, треск под ногами, шум бьющих по лицу ветвей, Мишка решил выйти из укрывавших его кустов. Если бежать, то – тихо, а так… только позориться.
Робко текла негустая ночь. Благо, что коров с утра ему не пасти, а то Глашка от сонного пастуха точно куда-нибудь бы ускакала. Из домашних же дел надо было только посмотреть, что там цепляет у санных полозьев, да сманстрячить пару новых туесов для матери и доски обстругать для крыльца. Да ещё Дарьяше обещал рамочку для портрета сделать, что-нибудь поажурнее, но это не к спеху. Он сделает, а пока… Мишка раскрыв рот сидел у костра вместе с ребятами, жевал сушки, пил крепкий чай, с наслаждением ощущая на языке горьковатые чаинки. Сладкий дым разъедал глаза. За гранью круга, очерченного костром, клубилось облаками комарьё. Тихо шуршала река, и в одной тональности с ней звучала уходящая во все стороны тайга.
Безмерное счастье обдавало Мишку, как печным жаром. Он, выделявшийся среди городских парней и ростом своим, и статью, был немногословен, больше слушал, когда же говорила она, сердце его заходилось в бешеной пляске, останавливалось, исчезало и неожиданно снова пускалось в пляс. И тогда меркли звёзды, россыпями укрывающие небо, и теряли свою яркость и стремительность искры, устремляющие к этим россыпям. Сердце Мишки то замирало на невообразимо высокой ноте, то падало в такую пропасть, глубину которой трудно
