Забери меня, мама. Женя Озёрная

шоль в девяносто четвёртом ты меня тогда на болоте нашёл…

      – Ну? Тогда и забухал как раз. Откуда тебя только не вытаскивали.

      – Не бухал я тогда. Уже потом взялся, когда сил не осталось. – Сырин икнул. – А тогда на трезвую не раз блуждал. Выйдешь из дома, всё путём. Идёшь, идёшь, идёшь. Время тянется. Вроде бы давно прийти должен, а всё со своей улицы никак не выйдешь.

      – Задумался, мож?

      – Да какой задумался. Всё вокруг острое, и по глазам, по глазам… и тут откуда-то смех звенит, её, как тогда, до всего этого. Ну, когда нормально всё было.

      – И?

      – Дальше ты и не помнишь уже, куда шёл. Стоишь по щиколотку в грязи, но тебе всё нормально, тебя смех ведёт, туда, к ней.

      – А потом?

      – А потом кирдык. Как вырезали из головы, не было если. Тут ещё ты пришёл и бухтишь: Митя, Митя. А я теперь понимаю, что в грязи. И нет больше того Мити. Вся сила туда ушла, в болото. Как если бы этому смеху всё отдал, всю жизнь свою, понимаешь.

      За окном скрипнули пружины. Сырин закряхтел и уселся. Аня увидела его одутловатую шею – и еле удержалась на отливе, когда он вдруг обернулся. Этот взгляд не забыть никогда.

      – И тело ведь заберут, Гриша.

      – Да ты чего, Мить, чего буробишь-то? – Григорий тоже подошёл к окну.

      – Сидит, га-адина, – Сырин указал на Аню. – Скоро.

      Дальше полился русский мат, который она с таким интересом изучала на гумфаке. Григорий просил не гневить Бога, а Сырин отвечал, что Бог утонул в том самом болоте. И сколько бы ни шёл спор, оба оставались при своём.

      Гость долго не уходил. Уже затемно Сырин пришёл в себя, и Григорий вывел его на скамейку у забора. Аня сидела у них над головой, чуть позади, в ветвях старой яблони, и снова слушала. Надо было слушать, хоть воронье тело уже начинало болеть. Это было гораздо важнее, чем тело и любая его боль.

      – Успею я, не успею – никто не знает, – продолжал рассуждать Сырин. – Даст она мне, не даст отмашку, трубку возьмёт или нет – тоже. А так охота хоть поглядеть нормально, чтобы в ответ не смотрели как на отброс. Хоть раз тронуть. На эту срать уже – сам говоришь, кто старое помянет… А она не старое, она новое. Моё это, по глазам вижу, что моё, понимаешь, Гриша.

      – Понимаю, моей почти столько же. И они ж дружили тогда. Когда бабка ещё жива была.

      В смехе Сырина звякнуло удовольствие.

      – Я такой её больше всего и запомнил.

      – Хорошее было время, – неловко сказал Григорий.

      – Для тебя, может, и хорошее. Нехило ты тогда поднялся, а я… Родичи давно умерли, а больше у меня никого и нет. Та, с какой видела меня Ирка, аборт сделала и больше я её не видел ни разу. Да и не мог уже.

      Дальше они помолчали недолго, и стало слышно соприкосновение руки с рукой.

      – Ладно, бывай, что ли.

      – Бывай, Гриша.

      – Ты давай без этого вот всего. Наладится всё. И Ирку вразумим, и поговорить успеете.

      – Успеем… – Последнее слово зависло в воздухе.

      Аня не могла остаться наедине с отцом даже в таком обличье и тихо полетела над ночной Озеровкой.

      ***

      Тем