Ледяная река. Ариэль Лохен

изложил свои указания, но ждать, пока Эфраим примет решение, не хочет. Я слышу, как его сапоги нетерпеливо переступают по истертому дощатому полу. И поскольку я не хочу, чтобы меня застали за подслушиванием, то захожу в лесопилку и говорю первое, что приходит в голову:

      – Ты не видел мои чернила? – Я улыбаюсь мужу, потом демонстрирую, как удивлена присутствием Норта.

      У ног его лежит пес – наполовину дворняжка неизвестного происхождения, в которой намешано с десяток пород, а наполовину койот. Расцветки он буро-черно-белой, с длинными острыми ушами, вытянутой мордой и желтыми глазами. Увидев меня, пес рычит.

      Я слышу шорох наверху, поднимаю голову и вижу, что на перилах сидит Перси, топорща перья. Когти у него подергиваются, будто у человека, который сжимает и разжимает кулаки в предвкушении драки. Птице не нравятся ни пес, ни его рычание. И судя по тому, как шерсть на костлявой спине пса вздыбилась в ответ, это чувство взаимно.

      – Тихо, Цицерон, – командует Норт, глядя сначала на сапсана, а потом на пса. Потом его взгляд возвращается ко мне, и он говорит: – Сядь.

      Цицерон подчиняется, потому что не может иначе, но продолжает скалиться. Я остаюсь стоять, скрестив руки на груди, потому что не Джозефу Норту говорить мне, что делать.

      – У твоего пса плохие манеры, – говорю я ему.

      – Или хорошее чутье. – Он приподнимает шляпу, но голос его холоден, а прищуренные глаза полны ненависти. – Марта.

      Эфраим слушает наш разговор с напряжением. Джозеф Норт человек воспитанный и обычно не склонен к грубости; вряд ли мой муж потерпит еще одно подобное замечание. Я не отвечаю на приветствие. Норт хочет извинений за то, что я нарушила порядок в его суде на прошлой неделе, но он их не дождется.

      – Вот, – говорит Эфраим, кивая на деревянный ящичек, раскрытый на чертежном столе. – Твои чернила.

      Перо мое лежит возле ящичка; кончик его почернел – утром Эфраим что-то писал. Возле письменных принадлежностей аккуратно сложены столярные инструменты. Ножи и лезвия разной длины. Среди них любимый инструмент Эфраима, жутковатого вида крюкообразное лезвие, которым срезают мелкие ветки со срубленных деревьев. Рядом стоит бутылка льняного масла и лежит забытая полировочная тряпка. Внутри лесопилки пахнет морозом и опилками, промасленным металлом и старой кожей. Пахнет Эфраимом.

      Там, где обычно лежат два диска чернил, остался только один. Эфраим подходит ко мне и приобнимает за талию, будто старается защитить. Я расслабляюсь, чувствуя, как он большим пальцем поглаживает мой бок.

      – Это твои чернила? – спрашивает Норт, поднимая руку. Только тут я замечаю, что между большим и указательным пальцем у него зажат чернильный диск, а подушечки пальцев уже почернели. – Эфраим не говорил, что ты рисуешь.

      Я открываю рот, собираясь ответить, но Эфраим предупреждающе хватает меня сзади за платье и притягивает к себе, так что я просто пожимаю одним плечом.

      – Ну, наверное, это полезно. Тебе пригодятся