Стихи. 1964–1984. Виктор Кривулин

зренью монаха –

      слепца монастырских ворот?

      катилась ли под ноги плаха

      отпущенному в расход

      у липкой стены подвала,

      где сточная слава ревет?

      Тогда и спроси у кристалла,

      что в горечи был растворен:

      где точка твоя воскресала,

      в каком перепаде времен?

Ноябрь 1975

      Радуга

      Ангел радуги

      Душа распадается на семь отдельных цветов.

      И смерть не с косой, а скорее похожа на призму.

      И если по радуге движемся – каждый сорваться готов.

      И мост невесомый под нами трепещет, провиснув.

      Когда семисвечник стоит о семи языках,

      семью ли тенями тогда обладает молитва,

      и если под нами река и дрожит, и сверкает, как бритва,

      и музыки семиголовый младенец в руках –

      спасет ли тогда от падения плач его чистый?

      удержится ль шаткая досточка дольше на миг?

      Иль, распадаясь, душа и единый утратит язык,

      подобно ребенку, что вырос в семье атеиста?

      Иль, распадаясь, душа исчезает, и лишь над рекой

      ты радугу видишь, ты музыку слышишь слепую –

      вчера отошедший, вчера отошедший тоскует,

      но не по тебе ли, живущему с немоязыкой тоской?

1971

      «Фарфоровая музыка раскроет…»

      Фарфоровая музыка раскроет

      полупрозрачные, как пламя, лепестки,

      и в мир пастушечий, без крови и тоски,

      в поля, завороженные игрою

      теней в траве, что ярки и легки, –

      туда, в леса искусственного строя,

      туда, где счастливые наши двойники,

      как в перевернутом бинокле мы с тобою,

      от нас, живущих копотью земною,

      отделены стеклом и далеки, –

      туда нас впустит музыка, в иное,

      но бытие, в разумный век покоя,

      что кровью изошел, что порван был в клочки,

      что глиной стал, как станет все живое, –

      но обожженной глиной – голубою

      и белой глиной, чьи бесценны черепки.

1971

      «Незаживающий повтор…»

      Незаживающий повтор

      лежит на всем, чего касаюсь

      улыбкой-судорогой. Угол

      полуопущенного рта –

      вот край молчания, когда неслышный хор

      подводит здание под купол,

      кладя на губы тень перста.

      Тогда с годами все трудней,

      над каждым звуком задыхаясь,

      дается слово. Но заменой –

      раскрытье озера, ладонь,

      к лицу приближенная. В ней

      рисуют высохшею пеной,

      рисуют холодом и льдом

      никем не заселенный дом.

Сентябрь 1974

      Обращение

      Все обращения в стихах текут, как дымы,

      сквозь темные дома, и скверы, и мосты…

      И то безлицее, то тютчевское «ты» –

      не женщина, не друг, но слушатель незримый,

      одно живое ухо пустоты.

      О чем, неважно, говорить, но говоренье

      стихов – лишь к одному обращено,

      кто сердце есть вещей, и