Стихи. 1964–1984. Виктор Кривулин

же пусто и дико

      станет в комнатах наших. В подвалах

      дома, что на Гороховой, красная брызжет гвоздика,

      расплескалась по стенам… И сам губернатор, гляди-ка,

      принимает гостей запоздалых.

      Милорадович, душка,

      генеральским звенит перезвоном

      многочисленных люстр – или это проезжая пушка

      сотрясает и Троицкий мост, и Дворцовый… Церковная кружка.

      На строительство Божьего храма упала копейка с поклоном.

      Так помянем усопших

      в золотистом и тучном модерне!

      Не о них ли в чугунных гирляндах, в усохших,

      льется мед нашей памяти, мед наш вечерний…

      Наших жизней, вчерне пережитых полвека назад,

      вьются тайные пчелы – сосут почерневший фасад.

Февраль 1972

      Град аптечный

      По сравнению с бойким началом

      века – посрамлены.

      Опыт мизерной влаги.

      Волосатый флакон тишины.

      Из мензурки в деленьях, на треть

      полной света,

      в ленинградскую колбу смотреть

      зорким зреньем поэта –

      вот занятье для чистых аптек.

      На ритмическом сбое

      остекленными пальцами снег

      затолкать под язык меж собой и собою.

      Вот элениум – воздух зеленый,

      свет озерного льда.

      На витые колонны

      поставлено звездное небо. Звезда

      с мавританского кружева-свода,

      закружась, до виска сведена –

      и стоит неподвижно. И тонко жужжит тишина

      под притертою пробкой прожитого года.

      Опыт полуреальности знанья

      в потаенном кармане растет,

      достигая таких дребезжащих высот,

      что плавник перепончатый – мачта его наркоманья –

      изнутри костяным острием оцарапает рот.

      Мы на рейде Гонконга

      В бамбуковом городе джонок

      нарисованы резко и тонко

      иглокожей китайщиной, барабанным дождем перепонок.

      Дождь. И в новых районах

      паутина плывет стекляная.

      На ветру неестественно тонок,

      нереальней Китая,

      человек в состояньи витрины.

      Диалог манекенов,

      театральной лишенный пружины,

      обоюдного действия-плена.

      Мы свободны молчать.

      Фиолетовых уст погруженье

      в истерию искусственного освещенья,

      в нарочитый аквариум ночи. Печать

      монголоидной крови стирая со лба,

      разве трубок светящихся ты не услышал жужжанье?

      Человек у витрины приплюснут. Лицо обезьянье.

      Две лягушьих ладошки. На каждой – судьба.

      Нет уродливей рук. Недоразвитых век

      дышит полупрозрачная пленка.

      Свет жужжит непрерывно и тонко.

      К витрине приник человек.

      Мы проникли стекло, мы вернулись в обличье ребенка,

      мы, старея, дошли до зародыша – вверх,

      до гомункула в колбе, до мысли в царевом мозгу,

      до