Никакая волна. Александр Старостин

раздражается:

      – А ты хотел бы, чтобы твои дети жили в изувеченном, загаженном мире? Мы должны хотя бы попытаться что-то сделать.

      Опять она о детях. И дальше продолжает о тех героях, кто приковывает себя наручниками и цепями к рельсам или нефтяным вышкам.

      Мы ссоримся, как всегда. Она отвечает, что не ждала от меня другой реакции. И если я такой внимательный, почему заманил ее на фальшивое политическое мероприятие. Почему не заметил, что кроссовки сделаны из кожи.

      – Из натуральной кожи! – сообщает она таким тоном, будто весь мир должен мгновенно почувствовать себя виноватым.

      По ее словам, есть люди, которые не приемлют даже шерсть, потому что это тоже эксплуатация животных. Как и молоко. Как и мед.

      Любой шаг по этой земле приносит кому-то страдания.

      – Ульяна, я так больше не могу, ну сколько можно? – не выдерживаю я. – Это душит меня!

      Когда автобус с ней исчезает за поворотом, я ныряю под дождь, иду через сквер в сторону метро. В груди разрастается странное ощущение, что всех нас скоро ждут большие перемены.

      11

      Наш мир порезан на куски и смонтирован, как в сериале. Мы движемся от одной монтажной склейки к другой. Делим жизнь на эпизоды, словно папки с фотографиями в мысленном слайд-шоу.

      Вздернутые подбородки.

      Кричащие позы.

      Ника щелкает затвором, и бородатый Артем навсегда входит в историю, пойманный цифровой матрицей. Еще щелчок – и мятая с утра физиономия Тощего исчезает в недрах черной коробочки ее полупрофессионального Nikon.

      Еще щелчок.

      Энди в подвенечном платье, недовольный и поджавший губы, попадает в плен, захваченный оптикой объектива.

      – В студии все по-другому, – капризничает он. – Я уже устал таскаться по этим руинам.

      – Никогда не снимала в студии, – испуганно шепчет мне Ника.

      Дохлая кошка, кем-то повешенная на ворота, скалит свои белые клыки на солнце. Не кошка, а рыжий скелет, обтянутый кожей с драным мехом. Ника с фотоаппаратом ходит вокруг в поисках лучшего ракурса, заметно нервничая под нашими взглядами.

      Ветер развевает атласные ленты, привязанные к арматуре.

      Я уже знаю, что Нику пугают пауки и змеи, как и Энди. Но к почерневшей на солнце разорванной кошачьей плоти она относится чересчур спокойно. Хорошо, что с нами нет Ульяны. Она вряд ли бы оценила такой подход. Фила тоже нет, он так и не вышел из депрессии, переживая расставание с подружкой.

      – Отлично получается, – подбадриваю я всех, пока Ника щелкает затвором.

      Мы зависли со всем своим барахлом возле кошачьего трупа у самого входа на территорию завода. Вдали за оградой разрастается постапокалиптический пейзаж: ржавые бочки и контейнеры. Часть стен исписана граффити.

      – Как думаешь, нас не распнут за эту гомосятину? – Артем пинает банку из-под краски, и та с грохотом отлетает. В нос ударяет вонь растворителя. – А то Энди все пох…

      Я успокаиваю его:

      – С нашей стороны это лишь художественная провокация.

      Накануне