«Лав – из» (сборник). Таня Малярчук

не может быть, Алла…

      – Ну да, не может… Я вам говорила: баба без секса дуреет.

      Григорьевна без сил опускается в кресло и закрывает руками лицо.

      – Григоривна, с вами все в порядке? Я хочу сегодня отпроситься пораньше. У меня у тети день рождения.

      – Да, конечно.

      Григорьевна нервно дышит, хватая ртом затхлый медикаментозный воздух.

      – Слушай, Алла, я у тебя кое-что попрошу взамен. Стрельни для меня у кого-нибудь сигарету.

      – Вы же два года держались, Григорьевна…

      – А толку-то?

* * *

      В белой льняной рубашке, с растрепанными волосами, с широко раскрытыми от удивления и страха глазами, Белла выглядит даже привлекательно.

      Если б я была мужчиной, думает Григорьевна, то могла бы влюбиться в нее.

      Белла, съежившись, сидит на больничной койке. В палате еще шесть коек, но пациенты на них не шевелятся и не дышат. Просто глядят в потолок.

      – Белла! Что случилось?! – Григорьевна присаживается на краешек Беллиной кровати. – Как это произошло?!

      – Я не знаю, – отвечает Белла.

      Два здоровенных мужика в зеленых халатах слоняются по коридору, время от времени заглядывая в палату. Вот в чем разница между нами и ними, думает Григорьевна, мы ходим в белых халатах, а они в зеленых.

      – Здесь нельзя делать резких движений, – говорит Белла. – Нельзя бегать, прыгать, кричать, чихать, петь.

      – Ну… – Григорьевна мнется, – без всего этого можно обойтись.

      – Я и не жалуюсь. Нет-нет. Мне здесь неплохо.

      Григорьевна молчит.

      Из окна палаты видно церковь.

      – У тебя красивый вид из окна, – говорит.

      – Мы можем ходить в церковь молиться.

      – Отпускают?

      – В заборе есть дырка. Больные лазят через дырку в заборе.

      – Никто не сбегает?

      – Никто. Все возвращаются назад.

      Григорьевна подсаживается ближе к Белле.

      – Белла, что случилось? Ты же вроде была нормальной?

      – Нормальной?

      Наверное, нельзя так сразу, думает Григорьевна. Нельзя на нее давить. Сама расскажет.

      – Мне так неловко… так неловко из-за всего этого, – глухо бормочет Белла. – Я веду себя как настоящая идиотка. Хорошо, что я сюда попала.

      – Ну не наговаривай на себя. Никакая ты не идиотка.

      – Но я с ума схожу от этой тишины.

      Григорьевне нечего ответить.

      – Тишина и вокруг, и внутри, – продолжает Белла. – А я хочу закричать, завизжать во весь голос. Чтобы люди не знали, куда меня деть и как закрыть мне рот.

      – Успокойся, Белла.

      – Ненавижу покой. Ненавижу все, что находится в покое. Ненавижу себя.

      Только теперь Григорьевна замечает, что Беллино лицо приобрело какой-то болезненный, синюшный оттенок.

      – Ты себя недооцениваешь, – говорит Григорьевна.

      – А нечего оценивать. Меня, если подумать, на самом деле и нет. Только сгусток дрожащего, перетекающего вещества, без цвета, запаха и вкуса.

      – Расскажи мне, что случилось, Белла. Это как-то связано с мужчиной, который