Триумфальная арка. Ночь в Лиссабоне. Эрих Мария Ремарк

Буассона есть что-нибудь?

      – Пока нет. Ждем с минуты на минуту.

      – Ничего, время пока терпит.

      Равич отошел от стола.

      – Пульс?

      Взгляд его упал за экран и неожиданно встретился с глазами Кэте Хэгстрем. Та смотрела на него – не слепо, а вполне ясным, осознанным взглядом, будто она уже все знает. Уж не очнулась ли? Он даже шагнул к ней, но тут же остановился. Вздор. Невозможно. Игра света, обман зрения.

      – Пульс какой? – требовательно повторил он.

      – Пульс сто. Давление сто двенадцать. Падает.

      – Пора бы уже, – буркнул Равич. – Пора бы Буассону управиться.

      Снизу едва слышно донесся телефонный звонок. Вебер уставился на дверь. Равич на дверь не смотрел. Он ждал. Он ее и так услышит. Вошла сестра.

      – Да, – сообщил Вебер. – Рак.

      Равич кивнул и снова принялся за работу. Снял щипцы, зажимы. Извлек ретрактор, салфетки. Эжени, стоя рядом, пересчитывала инструменты.

      Начал зашивать. Он работал уверенно, точно, предельно сосредоточенно, но уже как автомат. Без единой мысли. Вот и смыкается могила. Пласты тканей ложатся слоями, один за другим, вплоть до последнего, внешнего. Он наложил скобки и выпрямился.

      – Готово.

      Эжени педалью снова привела операционный стол в горизонтальное положение и накрыла Кэте Хэгстрем простыней. «Шехерезада», проносилось в голове у Равича, только позавчера, платье от Мэнбоше, вы когда-нибудь были счастливы, не раз, мне страшно, вам же не впервой, обычная операция, цыгане с их музыкой. Он взглянул на часы над дверью. Двенадцать. Полдень. В городе сейчас распахиваются двери контор и фабрик, здоровые люди спешат на обед. Сестры вдвоем выкатили плоскую тележку из операционной. Равич содрал с себя резиновые перчатки и пошел в предоперационную мыть руки.

      – У вас сигарета, – напомнил Вебер, мывший руки над соседней раковиной. – Губы обожжете.

      – Ага. Спасибо. Только вот кто ей об этом скажет, Вебер?

      – Вы, – отозвался тот без тени сомнения в голосе.

      – Придется ей объяснить, почему мы ее разрезали. Она-то думала, мы сделаем все изнутри. Ей ведь не расскажешь, что мы обнаружили.

      – Вы что-нибудь придумаете, – ободрил его Вебер.

      – Вы считаете?

      – Конечно. Время у вас есть, до вечера.

      – А вы?

      – Мне она не поверит. Она же знает, что оперировали вы, от вас и захочет все услышать. А если явлюсь я, она сразу насторожится.

      – И то правда.

      – Не понимаю, за такой короткий срок – чтобы такая опухоль. Как такое может быть?

      – Может. Хотел бы я знать, что мне ей говорить.

      – Что-нибудь придумаете, Равич. Какую-нибудь кисту или миому.

      – Да, – повторил Равич. – Какую-нибудь кисту или миому.

      Ночью он еще раз наведался в клинику. Кэте Хэгстрем спала. Вечером проснулась, ее вырвало, примерно час она лежала без сна, потом снова уснула.

      – Она о чем-нибудь спрашивала?

      – Нет, – ответила розовощекая медсестра. – Она была еще не вполне в себе и ни о чем