Триумфальная арка. Ночь в Лиссабоне. Эрих Мария Ремарк

но сейчас это был посланец степей, волшебных закатов, бескрайних далей и всякой прочей небывальщины.

      Кэте Хэгстрем упивалась мелодией, купалась в ней, как в освежающих струях апрельского ручья. Она вся обратилась в эхо, но ей не на что было отозваться. Где-то совсем вдали едва слышались чьи-то голоса, проплывали обрывки воспоминаний, иногда, словно в складках парчи, что-то мелькало высверком, чтобы тут же погаснуть, – но зова, чтобы откликнуться, не было. Ее никто не звал.

      Цыган отвесил поклон. Равич незаметно сунул ему купюру. Кэте, мечтательно замершая в своем углу, встрепенулась.

      – Вы когда-нибудь были счастливы, Равич?

      – Бывал, и не раз.

      – Я не об этом. Я имею в виду – по-настоящему счастливы. Бездыханно, до беспамятства, всем существом своим.

      Равич смотрел в это взволнованное, изящное, точеное лицо, которому ведомо лишь одно, самое хрупкое проявление счастья, счастье любви, и неведомо никакое другое.

      – Не раз, Кэте, – повторил он, думая о чем-то совсем ином и втайне понимая: это тоже было не то.

      – Вы не хотите меня понять. Или не хотите говорить об этом. Кто это там поет?

      – Не знаю. Я давно тут не был.

      – Певицу отсюда не видно. Среди цыган ее нет. Похоже, она сидит за одним из столиков.

      – Должно быть, кто-то из гостей. Здесь это не редкость.

      – Странный голос какой, – заметила Кэте. – Грустный и вместе с тем неистовый.

      – Это песня такая.

      – А может, это я такая. Вы понимаете слова?

      – «Я вас любил…» Это Пушкин.

      – Вы знаете русский?

      – Чуть-чуть. Только то, чему от Морозова нахватался. В основном ругательства. По этой части язык и впрямь выдающийся.

      – Вы о себе рассказывать не любите, верно?

      – Я о себе даже думать не люблю.

      Она немного помолчала. Потом заговорила снова:

      – Иногда мне кажется: прежней жизни уже не вернешь. Беззаботность, чаяния – все это кануло безвозвратно.

      Равич улыбнулся:

      – Ничто не кануло, Кэте. Жизнь слишком грандиозная штука, чтобы кончиться до нашего последнего вздоха.

      Она, похоже, его не слушала.

      – Часто это просто страх, – продолжала она. – Внезапный, необъяснимый страх. Ну, такое чувство, будто мы с вами сейчас выйдем отсюда, а там, на улице, весь мир уже рухнул в тартарары. У вас такое бывает?

      – Да, Кэте. У каждого такое бывает. Типичная европейская болезнь. Вот уже двадцать лет по Европе гуляет.

      Она опять умолкла.

      – А это уже не русский, – заметила она, снова прислушиваясь к песне.

      – Да, итальянский. «Санта Лючия».

      Луч прожектора переполз от скрипача к столику возле оркестра. Теперь Равич увидел, кто поет. Это была Жоан Маду. Она сидела за столиком одна, опершись на него локтем, и смотрела прямо перед собой, словно думая о чем-то своем и никого вокруг не замечая. В круге света лицо ее казалось очень бледным. От того, что он помнил, от прежней стертости и расплывчатости в этом лице не осталось и следа. Сейчас