Триумфальная арка. Ночь в Лиссабоне. Эрих Мария Ремарк

все говорят, кто еще не начал стареть.

      – Но я по-другому должна себя чувствовать. Две недели назад развелась. Казалось бы, радоваться надо. А у меня – одна усталость. Все повторяется, Равич. Отчего так?

      – Ничто не повторяется. Это мы повторяемся, вот и все.

      Слабо улыбнувшись, она присела на софу возле искусственного камина.

      – Хорошо, что я снова здесь, – вздохнула она. – Вена – это теперь сплошная казарма. Тоска. Немцы все растоптали. И австрийцы с ними заодно. Да-да, Равич, и австрийцы тоже. Я думала, австрийский нацист – это нонсенс, такого не бывает в природе. Но я их видела своими глазами.

      – Неудивительно. Власть – самая заразная болезнь на свете.

      – Да, и она сильней всего деформирует личность. Из-за этого я и развелась. Очаровательный бонвиван, за которого я вышла замуж два года назад, превратился в горлопана-штурмфюрера. Старичка профессора Бернштейна он заставил шваброй драить мостовую, а сам смотрел и гоготал. Того самого профессора Бернштейна, который за год до этого вылечил его от воспаления почек. Гонорар, видите ли, был непомерный. – Кэте Хэгстрем скривила губы. – Гонорар, который, между прочим, уплатила я, а не он.

      – Так радуйтесь, что вы от него избавились.

      – За развод он потребовал двести пятьдесят тысяч шиллингов.

      – Это дешево, – заметил Равич. – Все, что можно уладить деньгами, очень дешево.

      – Он не получил ни гроша. – Кэте Хэгстрем вскинула свое изящное личико, безупречное, резное, как гемма. – Я ему выложила все, что думаю о нем самом, о его партии и о его фюрере, и пообещала, что впредь то же самое буду всем и каждому говорить публично. Он пригрозил мне гестапо и концлагерем. Я подняла его на смех. У меня все еще американское гражданство, и я нахожусь под защитой посольства. Со мной-то ничего не сделают, а вот с ним, когда выяснится, на ком он женат… – Она издала легкий смешок. – Этого он не предусмотрел. И больше препятствий не чинил.

      Гражданство, посольство, защита, думал Равич. Слова-то какие, как с другой планеты.

      – Странно, что Бернштейну все еще разрешают врачебную практику, – заметил он.

      – А ему и не разрешают. Он меня принял нелегально, сразу после первого кровотечения. Какое счастье, что мне нельзя рожать. Ребенок от нациста…

      Ее всю передернуло.

      Равич встал.

      – Ну, я пойду. Вебер после обеда еще раз вас обследует. Так, проформы ради.

      – Конечно. И все равно в этот раз мне почему-то страшно.

      – Бросьте, Кэте, вам же не впервой. Это куда проще, чем операция аппендицита, которую я вам делал два года назад. – Равич приобнял ее за плечи. – Вы же первый пациент, кого я оперировал в Париже. Это все равно что первая любовь. Так что я постараюсь. К тому же вы для меня вроде как талисман. Принесли мне удачу. Вам надо продолжать в том же духе.

      – Хорошо, – сказала она и посмотрела на него.

      – Вот и прекрасно. До свидания, Кэте. Вечером в восемь я за вами зайду.

      – До свидания, Равич. А я схожу пока что в Мэнбоше, куплю себе вечернее платье. Надо сбросить с себя эту чертову усталость. И дурацкое чувство, будто угодила в паутину.