Гарики из Иерусалима. Книга странствий (сборник). Игорь Губерман

шлюха, одалиска —

      таят со мной родство ментальное,

      искусству свойственно и близко

      их ремесло горизонтальное.

      Снимать устав с роскошных дев

      шелка, атласы и муары,

      мы, во фланель зады одев,

      изводим страсть на мемуары.

      Мне забавна в духе нашем пошлом

      страсть к воспоминаниям любым;

      делается все, что стало прошлым,

      розовым и светло-голубым.

      Настолько он изношен и натружен,

      что вышло ему время отдохнуть,

      уже венок из лавров им заслужен —

      хотя и не на голову отнюдь.

      Жизнь моя на севере текла,

      я в жару от холода бежал;

      время, расширяясь от тепла,

      очень удлиняет жизнь южан.

      В момент обычно вовсе не торжественный

      вдруг чувствуешь с восторгом идиота

      законченность гармонии Божественной,

      в которой ты – естественная нота.

      У нас, коллега, разные забавы,

      мы разными огнями зажжены:

      тебе нужна утеха шумной славы,

      а мне – лишь уважение жены.

      Я не измыслил весть благую

      и план, как жить, не сочинил,

      я что придумал – тем торгую,

      и свет сочится из чернил.

      Читатель нам – как воздух и вода,

      читатель в нас поддерживает дух;

      таланту без поклонников – беда,

      беда, что у людей есть вкус и слух.

      Гул мироздания затих,

      и, слово к ритму клея тонко,

      я вновь высиживаю стих,

      как утка – гадкого утенка.

      Если жизни время сложное

      проживаешь с безмятежностью,

      то любое невозможное

      наступает с неизбежностью.

      Залей шуршанье лет журчаньем алкоголя,

      поскольку, как давно сказал поэт,

      на свете счастья нет, но есть покой и воля,

      которых, к сожаленью, тоже нет.

      Полностью душа моя чиста,

      чужды ей волненье и метание.

      кто привел на новые места,

      тот и ниспошлет мне пропитание.

      Люблю часы пустых томлений,

      легко лепя в истоме шалой

      плоды расслабленности, лени

      и любознательности вялой.

      В похмельные утра жестокие

      из мути душевной являлись

      мне мысли настолько глубокие,

      что тут же из виду терялись.

      Питали лучшие умы

      мою читательскую страсть,

      их мысли глупо брать взаймы,

      а предпочтительнее – красть.

      В искусстве, сотворяемом серьезно

      и честно от начала до конца, —

      что крупно, то всегда религиозно

      и дышит соучастием Творца.

      Под сенью тихоструйных облаков

      на поле благозвучных услаждений

      я вырастил породу сорняков,

      отравных для культурных насаждений.

      Я в шуме времени кипящем

      купался тайном и публичном,

      но жил с азартом настоящим

      я только в шелесте страничном.

      Он