Гарики из Иерусалима. Книга странствий (сборник). Игорь Губерман

у старости прелесть своя,

      но она только старости внятна.

      С увлечением жизни моей детектив

      я читаю, почти до конца проглотив;

      тут сюжет уникального кроя:

      сам читатель – убийца героя.

      Друзья уже уходят в мир иной,

      сполна отгостевав на свете этом;

      во мне они и мертвые со мной,

      и пользуюсь я часто их советом.

      Два пути у души, как известно:

      яма в ад или в рай воспарение,

      ибо есть только два этих места,

      а чистилище – наше старение.

      Ушел кураж, сорвался голос,

      иссяк фантазии родник,

      и, словно вялый гладиолус,

      тюльпан души моей поник.

      Не придумаешь даже нарочно

      сны и мысли души обветшалой;

      от бессилия старость порочна

      много более юности шалой.

      Усталость сердца и ума —

      покой души под Божьим взглядом;

      к уставшим истина сама

      приходит и садится рядом.

      Отныне пью лишь молоко.

      Прости, Господь, за опоздание,

      но только старости легко

      дается самообуздание.

      Томлением о скудости финансов

      не мучаюсь я, голову клоня;

      еще в моей судьбе немало шансов,

      но все до одного против меня.

      Кипя, спеша и споря,

      состарились друзья,

      и пьем теперь мы с горя,

      что пить уже нельзя.

      Я знаю эту пьесу наизусть,

      вся музыка до ноты мне известна:

      печаль, опустошенность, боль и грусть

      играют нечто мерзкое совместно.

      Болтая и трепясь, мы не фальшивы,

      мы просто оскудению перечим;

      чем более мы лысы и плешивы,

      тем более кудрявы наши речи.

      Подруг моих поблекшие черты

      бестактным не задену я вниманием,

      я только на увядшие цветы

      смотрю теперь с печальным пониманием.

      То ли поумнел седой еврей:

      мира не исправишь все равно,

      то ли стал от возраста добрей,

      то ли жалко гнева на гавно.

      Уже не люблю я витать в облаках,

      усевшись на тихой скамье,

      нужнее мне ножка цыпленка в руках,

      чем сон о копченой свинье.

      Тихо выдохлась пылкость источника

      вожделений, восторгов и грез,

      восклицательный знак позвоночника

      изогнулся в унылый вопрос.

      Весь день суетой загубя,

      плетусь я к усталому ужину,

      и вечером в куче себя

      уже не ищу я жемчужину.

      Сейчас, когда смотрю уже с горы,

      мне кажется подъем намного краше:

      опасности азарт и риск игры

      расцвечивали смыслом жизни наши.

      Читал, как будто шел пешком,

      и в горле ком набух;

      уже душа моя с брюшком,

      уже с одышкой дух.

      Стареть совсем не больно и не сложно,

      не мучат и не гнут меня года,

      и только примириться невозможно,

      что прежним я не буду никогда.

      Какая-то