Стихи. Владимир Набоков

лиру вытащил колдун

      новейшую: большой позолоченный

      хомут и проволоки вместо струн.

      Я отстранил ее… Тогда другую

      он выложил: старинную, в сухих

      и мелких розах – лиру дорогую,

      но слишком нежную для рук моих.

      Затем мы с ним смотрели самоцветы,

      янтарные, сапфирные слова,

      слова-туманы и слова-рассветы,

      слова бессилия и торжества.

      И куклою, и завитками урны

      колдун учтиво соблазнял меня;

      с любовью гладил волосок лазурный

      из гривы баснословного коня.

      Быть может, впрямь он был необычаен,

      но я вздохнул, откинул огоньки

      камней, клинков – и вышел; а хозяин

      глядел мне вслед, подняв на лоб очки.

      Я не нашел. С усмешкою суровой

      сложи, колдун, сокровища свои.

      Что нужно мне? Одно простое слово

      для горя человеческой любви.

17 января 1923 г.

      …И все, что было, все, что будет…

      …И все, что было, все, что будет,

      и золотую жажду жить,

      и то бессонное, что нудит

      на звуки душу разложить, —

      все объясняли, вызывали

      глаза возлюбленной земной,

      когда из сумрака всплывали

      они, как царство, предо мной.

18 января 1923 г.

      Я где-то за городом, в поле…

      Я где-то за городом, в поле,

      и звезды гулом неземным

      плывут, и сердце вздулось к ним,

      как темный купол гулкой боли.

      И в некий напряженный свод —

      и все труднее, все суровей —

      в моих бессонных жилах бьет

      глухое всхлипыванье крови.

      Но в этой пустоте ночной,

      при этом голом звездном гуле,

      вложу ли в барабан резной

      тугой и тусклый жемчуг пули?

      И, дула кисловатый лед

      прижав о высохшее нёбо,

      в бесплотный ринусь ли полет

      из разорвавшегося гроба?

      Или достойно дар приму,

      великолепный и тяжелый, —

      всю полнозвучность ночи голой

      и горя творческую тьму?

20 января 1923 г.

      Трамвай

      Вот он летит, огнями ночь пробив,

      крылатые рассыпав перезвоны,

      и гром колес, как песнопений взрыв,

      а стекла – озаренные иконы.

      И спереди – горящее число

      и рая обычайное названье.

      Мгновенное томит очарованье —

      и нет его, погасло, пронесло.

      И в пенье ускользающего гула,

      и в углубленье ночи неживой —

      как бы зарница зыбкой синевой

      за ним на повороте полыхнула.

      Он пролетел, и не осмыслить мне,

      что через час мелькнет зарница эта

      и стрекотом, и судорогой света

      по занавеске… там… в твоем окне.

21 января 1923 г.

      Письма

      Вот письма, все – твои (уже на сгибах тают

      следы карандаша порывистого). Днем,

      сложившись, спят они, в сухих цветах, в моем

      душистом