Стихи. Владимир Набоков

– бирюзовая нить,

      два крыла слюдяных – замерла

      на перилах купальни…

      Солнце в черемухах. Колокол дальний.

      Тучки румяные, русые.

      Червячка из чехла

      выжмешь, за усики

      вытащишь, и – на крючок.

      Ждешь. Клюет.

      Сладко дрогнет леса, и блеснет,

      шлепнет о мокрые доски

      голубая плотва, головастый бычок

      или хариус жесткий.

      А когда мне удить надоест,

      на деревянный навес

      взберусь

      (…Русь!..)

      и оттуда беззвучно ныряю

      в отраженный закат…

      Ослепленный, плыву наугад,

      ширяю,

      навзничь ложусь – и не ведаю, где я —

      в небесах, на воде ли.

      Мошкара надо мною качается

      вверх и вниз, вверх и вниз – без конца…

      Вечер кончается.

      Осторожно сдираю с лица

      липкую травку.

      В щиколку щиплет малявка:

      сладок мне рыбий

      слепой поцелуй.

      В лиловеющей зыби

      узел огненных струй —

      и плыву я,

      горю,

      глотаю зарю

      вечеровую…

      А теперь в бесприютном краю,

      уж давно не снимая котомки,

      качаю – ловлю я, качаю – ловлю

      строки о русской речонке,

      строки, как отблески солнца, бессвязные…

      А ведь реки, как души, все разные,

      нужно,

      чтоб соседу поведать о них,

      знать, пожалуй, русалочий лепет жемчужный,

      изумрудную речь водяных.

      Но у каждого в сердце, где клад заковала

      кочевая стальная тоска,

      отзывается внятно, что сердцу, бывало,

      напевала родная река…

Берлин, 8 апреля 1923 г.

      Когда я по лестнице алмазной…

      Когда я по лестнице алмазной

      поднимусь из жизни на райский порог,

      за плечом, к дубинке легко привязан,

      будет заплатанный узелок.

      Узнáю: ключи, кожаный пояс,

      медную плешь Петра у ворот.

      Он заметит: я что-то принес с собою —

      и остановит, не отопрет.

      «Апостол, скажу я, пропусти мя!..»

      Перед ним развяжу я узел свой:

      два-три заката, женское имя

      и темная горсточка земли родной…

      Он поводит строго бровью седою,

      но на ладони каждый изгиб

      пахнет еще гефсиманской росою

      и чешуей иорданских рыб.

      И потому-то без трепета, без грусти

      приду я, зная, что, звякнув ключом,

      он улыбнется и меня пропустит,

      в рай пропустит с моим узелком.

21 апреля 1923 г.

      В часы трудов счастливых и угрюмых…

      В часы трудов счастливых и угрюмых

      моя благая слушает тоска,

      как долгой ночью в исполинских думах

      ворочаются в небе облака.

      Ударит и скользнет Господь по лире,

      здесь отзвук – свет еще одной зари…

      Здесь все творит в сладчайшем этом мире

      и от меня все требует: твори.

      Гул дантовский в тебе