Семь лет до декабря. Белые кресты Петербурга. Мила Сович

– их единственной приличной пищи, которой так удивлялись скупые на кормежку австрийцы. Бывало, снились разбитые тропы Сен-Готарда, ледяные глаза горных дев, скрип колес, натужные вздохи артиллерийских тягловых мулов, и страшный, невообразимый холод, когда руки прилипают к железу, и остается лишь радоваться, что ложка солдатская, деревянная – сунув в рот, оторвешь без мяса. Снились Вильна и Букурешти. С болью в сердце – оставленная Москва и зарево пожара в полнеба.

      О наступлении до Березины снились кошмары – голодные, утратившие человеческий вид французы, что скреблись во все ночи в избяные окна или выползали из леса к кострам с вопросом «Здесь, что ли, сдаются?» Подбородки и ногти у них были в почерневшей запекшейся крови, своей из трещин на коже, но очень часто чужой. Тогда он просыпался в холодном поту – и снова видел их, оборванных и обмороженных человекоядцев, снова мысленно считал посиневшие детские трупы по обочинам дорог и снова, уже будучи в ясном сознании, разворачивал в памяти батареи по сорок орудий под Красным против колонн маршала Нея, что отказались от сдачи.

      Снился мост через Адду, перебегающие в пламени батальоны Дендрыгина и виновато-счастливые глаза Багратиона, когда он отказался по старшинству чина принимать руководство в сражении. Снились Варшава и пригороды Парижа. Куда реже снились не бои, а так – люди, здания, ускользающая красота и минувшие чувства.

      Так почему же сегодня приснилась Верона, которой он почти не видал, впервые в жизни занятый устройством полка в боевом походе за границей? Помнил только итальянских женщин, в самую жару одетых в черное, быстроглазых и говорливых, как галки, и запах вкуснейшего хлеба – с чесноком, с оливками и вовсе с чем-то неизвестным. Камердинер Тарантелли признает в pizza одни помидоры – добросердечные русские домовые в каждом доме пихают их в хлебницу, стоит лишь отвернуться… Может, Тарантелли остался ночевать не у дежурного офицера, а тут, поперек двери, оттого и Верона приснилась? Встать бы, насовать по шее дурню, который непременно простудится и будет завтра чихать, хрипеть и молча размахивать руками, они ведь уже оба не той молодости, что были в Вероне.

      В тусклом свете луны он дотянулся до карманных часов. Третий час утра. Золотой брегет с турбийоном, непривычный – без крышки, наследие графа Потоцкого, дорогой и приятный подарок, не зря Ольга Станиславовна ходила по этому кабинету… На улице мороз, под халатом на диване прохладно. Впрочем, он сам приказал Тарантелли оставить с вечера окно приоткрытым: жасмин и сандал, ароматы духов Ольги, слабые, едва уловимые, кружили голову, мешали работать, даже читать на ночь не получилось – он погасил огарок и лег, завернулся в халат по самые брови, ожидая, пока морозный воздух выветрит из комнаты сладковатый жасминовый запах.

      Засыпая, думал, что графиня Потоцкая не просто так доверила ему доброе имя младшей дочери, отправив Ольгу к нему в одиночестве. Вспоминал, как она смеялась – звонко и озорно, как качала ножкой в вышитой бальной туфельке, и как ловко легла изящная ручка, обтянутая белой