Семь лет до декабря. Белые кресты Петербурга. Мила Сович

ври! – строго велел обер-полицмейстер, на миг опустил платок и зорко вгляделся в шею юного арестанта. – От золотухи не помирают. Ваше сиятельство, он кошельки монеткой резал на базаре.

      – Ишь, грамотный, про астраханскую холеру слыхал! Сколько же годков тебе, холера? – смеясь, спросил Милорадович.

      Мальчишка прыснул тоже, но умолк, потупившись, и только изредка осторожно взглядывал из-под длиннющих ресниц. Какая-то баба, которую под конвоем вели по коридору, крикнула:

      – Одиннадцать, ваша милость! Одиннадцать годочков всего, а в одной каморе с душегубцами! Что с того, что монетка у него была наговоренная?

      Баба была не стара, пышнотела и даже хороша собой – большеглазая, с роскошной русой косой, одежда в сравнительном порядке. Заинтересованный Милорадович подвел к ней мальчишку поближе, и Глинка пошел за ним следом.

      – Что, тетка, твой, что ли, мальчонка?

      – Не мой, ваше сиятельство, не мой, господи помилуй, с колдунами якшаться! – отпрянув, затараторила баба. Потом рухнула кулем на колени, пытаясь поймать за руку и припасть губами. – А все здеся без вины страдаем, ваше сиятельство, жрать нечего, дышать нечем…

      – Но-но! – прикрикнул надзиратель. – Замолчь, ты, шкура! Без вины она страдает!

      – Что натворила? – деловито спросил Милорадович, отобрал у бабы ладонь и снова вытащил кошелек.

      – Краденым торговала, ваше сиятельство, – мрачно сообщил надзиратель.

      – Я шила! – оскорбилась баба, усевшись на пятки. – Честным трудом зарабатывала, за что ж меня, несчастную, в каторгу?

      – Она еще и притон содержала, ваше сиятельство. Трех девок растлила и продала.

      Баба метнула на него обиженный взгляд и наново припала к сапогам генерал-губернатора.

      – Не верьте, Христа ради, ваше сиятельство, не верьте ему, злодею! Оне сами приходили, токмо ночевать, а я уж им как мать родная…

      – Погоди ты кланяться, тетка, – перебил ее Милорадович. – Встань!

      Она поднялась проворно и живо, стреляя глазами из-под арестантской повязки.

      – Чего изволите, милостивец?

      – Скажи, душа моя, ежели тебе дать ведро и щетку с мылом, знаешь ты тут чистюль, полы намыть, чтобы глядеться, как в зеркало?

      Обер-полицмейстер насторожился. Баба сперва заметно оторопела.

      – Я, ваше сиятельство, из купецкого звания, – но тотчас хитро улыбнулась и обвела взглядом прочих арестантов. – Отмоем, ваше сиятельство, не извольте сомневаться.

      – Чай, за ночку с тобой, лоханкой крашеной, разве какая зелень мыть станет, – усмехнулся сидевший неподалеку рослый кандальник, лицо его было изуродовано тремя клеймами, что и возраста не разобрать.

      – Молчать! – гаркнул надзиратель и пояснил гостям, виновато взглянув сперва на собственное начальство: – Изволите видеть, опасный разбойник. Деревенским старостой был, приказчика со всем семейством зарезал.

      – И куда пересылка тебе, разбойник? – полюбопытствовал Милорадович.

      Заключенный расправил плечи так, что звякнули кандалы, и с вызовом уставился на высокую комиссию.

      – Мне