Мой папа Джеки Чан. Елена Романова

делать? Думает Маша.

      – Эдит-ка ты, Пьеха, отсюда, – предлагает она.

      Лева поворачивается к ней с довольным простодушным лицом, бледный как смерть в силу наследственности, и в светлых глазах его таится напряжение. Как в грозовой туче.

      – И мы пойдем. Лева, пошли.

      – Капец, институт дружбы народов.

      – А ты че, гестапо?

      – Да вас в одну газовую камеру надо, а то нарожаете уродцев.

      – С тобой и без нас справились, – сообщает Маша, хотя ее от одной мысли про «нарожаете» тошнит, тем более что «нарожаете» предполагается не Леве.

      Ставрогина не понять, вместо того чтобы разозляться дальше, он хмыкает и спускается вниз, тем более что Алиса Гришанова вступается за убогих, как Анджелина Джоли в Камбодже.

      – Сережа, пора повзрослеть. Оставь детей в покое.

      – Это кто – дети?

      Лева не собирается ничего понимать, особенно своего чудесного спасения, того, что Гришанова – deus ex mahina – и не важно, что она ему – естественно – нравится, и он – естественно – перед ней петушится. Проблема в том, что Гришанова так смотрит на Леву, что вот-вот они оба с Машей лишатся ее милостивого покровительства и будут растерзаны настоящим львом – Ставрогиным.

      – Пошли уже.

      До Левы что-то доходит, может быть, до него доходит голос разума, а, может быть, ему просто грустно, но он как-то сникает и спускается вниз. Маша следует за ним, ожидая тычка в спину.

      – Ты идиот или как? – спрашивает она на улице. Этот вопрос у них лидер топов.

      – Я еврей. Толстый. Так что нет, я не идиот, – серьезно отвечает Лева, и Маша думает, что трогать его не надо. Но как его развеселить, если не трогать? Потому что грустный Лева – это кадиш.

      – Тебя могли Мойшей назвать.

      – Мой дед Мойша.

      – Но не отец.

      Маша прикусывает язык так же вовремя, как в кино приезжает полиция. Лева, однако, хмыкает и улыбается.

      Понятно, что «в Россию можно только верить», но как быть с Израилем?

Дважды два не считается

      В столовой Маша дует на лимонную дольку, что кружится в чае, как окурок, вообразивший себя лунным цветком. Лева с аппетитом поглощает остывшую кашу, со дна тарелки на него что-то выплывает, а он любовно вычерпывает это что-то и идет за добавкой.

      – Повторить, – просит Лева на раздаче, как в баре.

      – Чего тебе повторить?

      – Жизнь.

Игрушки

      Снег устал и перестал, потому что: смысл? Маша смотрит сквозь очистившийся воздух, как голодный кит, потерявший облако планктона. И идет. Вместо снега. Сквозь рощу. Мимо исписанной граффити стены гаражей. Спускается по плитам, брошенным в грязь, как фишки домино на сукно. Полосы черного льда, раскатанного ногами, темнеют, словно ложки дегтя.

      Лева падает в самом конце пути. В Роковую гору. Поднимается с белой спиной.

      Маша зевает. Странно хочется спать.

      – Пойдем ко мне? – зовет Лева.

      – Мне домой надо.

      – Зачем?

      – Просто.

      – Готовиться к похищению драконом?

      – Не вижу связи.

      – Сидеть в башне.

      – Типа