Мой папа Джеки Чан. Елена Романова

сами по себе, точно доски в заборе: не пускают.

      Текст, выписанный реальностью, еще непонятнее. Все слишком обычное. Как заметка в газете. Не про вашего мальчика, а Бог знает про что.

Звезды говорят, слушай

      Она подходит к неродной alma mutter. С муттер у нее по жизни не складывается. «Ужинать не зови. Пу-зы-ри». Глядит на школу. Из-за угла. И понимает: ухвата. И: не нужно входить. «Не совершай ошибку», Маша. Держись подальше.

      Но кто слушает внутренний голос? Она заходит в здание, которое синхронно покидает Элвис. Элвис машет рукой. Какой тревожный симптом.

      В рекреации возле раздевалки ее встречает со всем радушием, будто поджидал, Ставрогин, который не из «Бесов», но сам – бес.

      – О! – вопит Ставрогин. – Китайская народная демократическая республика пожаловала! Узкоглазый миллиард теряет единицы. Не пора ли вернуться на историческую родину? А то времена, знаешь ли, неспокойные…

      Остроумие Ставрогина не беспредельно. Это не великая китайская стена, а так – пустырь праздной посредственности, обнесенный не частоколом даже, а частокольчиком: горелые спички, словесные шпильки. Маша не посылает Ставрогина ни в какие дали, ни на сколько букв, а хладнокровно не замечает и в упор не – слышит. Годы аналогичных встреч превратили ее чувствительную душевную организацию в пуленепробиваемое стекло. Маша невозмутимо оставляет на крючке куртку и переобувается, пока красноречие Ставрогина не иссякает само собой. Нет ничего вечного. В том числе и хамства.

Колыбельная вороны

      Маша поднимается по лестнице, в конце подъема что-то в ней ломается, какой-то трос, и лифт застревает между этажами: вторым и третьим. Она садится на узкий подоконник. Смотрит в окно.

      Гурами.

      За окном: тополя.

      Ля. Ля.

      Полосы на нотном стане. Вороны сидят чуть не на каждой ветке. Звуки, которые никто не слышит. Симфония. Не колыбельная.

      Колыбельная вороны. Зачетное название для рассказа. Кто бы написал.

      Достает из рюкзака блокнот – твердая обложка обклеена цитатами из журналов: «вдали от суеты»; «на улице зима, темнота и ночь»; «дальнейшая судьба группы была окутана тем же плотным туманом, в каком тонул среднестатистический бристольский паб до запрета на курение». Слова закреплены полосами прозрачного скотча и думают, что теперь-то им ничего не грозит. Но все слова в мире будут однажды стерты. И даже звуки разрушения пропадут. Как в самом начале. Еще до Слов.

      «Там тихо. Мне страшно».

      Белый лист ничем не заполняется, только тенью, которую отбрасывает рука. Не так-то легко написать рассказ, особенно когда главное – первая строчка. Может, с середины начать? Слова перебираются в голове, во рту, в пальцах – они внутри полостей, но как их достать оттуда? Маша рисует букву. Иероглиф. Что заменит целый рассказ.

      Звонок бьет снизу. Под дых. Кулак, нож. Открываются двери – раны. Выпускают кровь. Люди, голоса, шум – все смешивается. Вороны поднимаются с ветвей, все разом. Повсюду слышится карканье, судорожные хлопки крыльев.

«Лев пустынный, бог прекрасный, ждет меня в степном раю»

      – Вот че