Мой папа Джеки Чан. Елена Романова

входит в комнату и, нависая над душой, так смотрит, что Маше приходится встать с кровати и принять из ее рук свежие джинсы, которые как накрахмаленные.

      – На них можно роман написать.

      – Хватит с меня одной художницы.

      – На блокнот у тебя деньги есть.

      – А на джинсы нет.

      – Это даже хорошо, самовыражусь раз и навсегда.

      – Прекрасный план, но когда тебя выставят из школы, тебе придется ходить туда без штанов.

      – А когда мне придется туда не ходить?

      – Когда вырастешь.

      – А если я стану учителем?

      – Солнышко, я все понимаю, но цигель, – Бабуля стучит по запястью, где должны быть часы, которых там нет. – Ци-и-гель.

      – Ты в курсе, что создаешь атмосферу проживания в нацистской Германии?

      – Что, прости? Что-то в ухе звенит. Не расслышала.

      – Ха-ха.

      – Вот именно.

      Маша надевает джинсы, застегивает пуговицу. Туговато.

      – Присядь, разойдутся.

      Маша приседает, пружиня, коленки вытягиваются, ткань смягчается, но не слишком сильно.

      – Ну как?

      – Как «яблочко да на тарелочке».

      – Замечательно, – заключает Бабуля и прибавляет свеженький свитер с воротом-треугольником. Пропадет ли шея в нем, как в Бермудском?

      – Расчешись.

      – Не хочу.

      – А я не хочу, чтобы ты ходила лохматой. И у чьего не хочу больше прав?

      – Не у моего.

      – В этот раз.

«Не выходи из комнаты, не совершай ошибку»

      За порогом не – целый мир, а – подъезд. Но вместо того, чтобы спуститься – Маша поднимается.

      Одна ступень.

      Еще одна.

      Девять.

      Пятый этаж.

      Шестой.

      Девятый.

      Конечная станция. Выходите в окошко.

      Маша сдвигает цветок и присаживается рядом, на пыльный пластик холодного подоконника. Смотрит вниз. Внизу ничего особенного – двор. Вот если бы во дворе брички стояли, было бы свежо. Предание. А так: машины почти все разъехались. Черные полосы на белоснежном снегу, как испорченный рисунок. Старый турник, качели, скамейки, кусты акаций, боярышника, береза, шесть маленьких сосен. Женщина с клюкой подходит к помойке, открывает ящик, перебирает мусор, прячет в пакет находки. Ветхое пальто, ветхое тело, ветхая жизнь. Снег падает на нее, как ладонь, разнесенная ядерным взрывом. Мечтала утешить, да вот – накрыло. Ворона перечеркивает воздух слева направо. Крыша водонапорной башни белеет, словно шляпа китайца на рисовой плантации. Маша открывает рюкзак, достает тетрадь, вырывает листок из середины. Складывает самолетик. Тянет из кармана зажигалку. Открывает окно. Хвост самолетика занимается пламенем и улетает на волю.

      Но.

      Воля беспощадна.

      Самолетик смазывает ветром, как случайный штришок – ластиком.

      Маша закрывает окно и смотрит на мир сквозь стекло.

      Гуппи.

      Рисует черным маркером смайлик.

      «Дорогая стена, улыбнись».

      Входит в лифт, будто в шахту космического корабля. Кнопки круглые, как планеты. И если застрять между этажами и открыть дверь, можно попасть в параллельный