и звук, и отзвук: из разных книг. Олег Чухонцев

огненной геенной

      за преступленья покарай, Господь!

      …И сына звал, не зная разрешенья

      от совести. И черным был накрыт.

      И сотворил молитву постриженья

      над издыхающим митрополит.

      И на исход души во всех соборах,

      во всех церквах, со всех колоколов

      ударили, и запалили порох,

      и загудели сорок сороков.

      А он был тих. Остекленев, застыли

      зрачки его… Но страшен был монах,

      почивший в Бозе!.. И глаза закрыли.

      И затянули шелк на зеркалах.

1967; 1969

      Superego

I

      …и тогда я увидел: распята луна

      бледным призраком на крестовине окна.

      Тень распятья чернела на белом полу.

      Было тихо, но перед иконой в углу,

      издавая какой-то воинственный звук,

      на невидимой нитке спускался паук.

      «Это он, – я весь похолодел, – это он!»

      Ужас крови моей –   трилобитный дракон!

      Гад, который почувствовал временный сдвиг,

      из безвременья как привиденье возник

      и, быть может, предчувствуя сдвиг временной,

      из прапамяти хищно навис надо мной.

      Что он думал, убивец? Глазаст и землист,

      я лежал, трепеща как осиновый лист.

      Я лежал у стены и, прижатый к стене,

      знать не знал, что проклятье лежало на мне.

      И, как жар из печи, как зола из огня,

      я смотрел на него –   он смотрел на меня!

      Я не смерти боялся, но больше всего –

      бесконечности небытия своего.

      Я не к жизни тянулся, но всем существом

      я хотел утвердиться в бессмертье своем.

      Но мучительно мучимый смертной тоской,

      я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

      Я лишь пальцем попробовал пошевелить,

      как почувствовал: дернулась ловчая нить,

      и к губам протянулись четыре сосца,

      и подобье усмешки подобье лица

      исказило, и судорогою свело

      студенисто-трясучее тело его.

      Я отпрянул –   хоть некуда! – и в тот же миг

      он неслышно ко мне прикоснулся –   и крик

      омерзенья потряс меня, словно разряд.

      И ударило где-то три раза подряд.

      Я очнулся –   и долго в холодном поту

      с колотящимся сердцем смотрел в темноту…

II

      Било три. Ночь была на ущербе. В окне

      неизбежность стояла стоймя как конвойный.

      Что за мысль тяготилась собою во мне,

      я не знал и пугался догадки невольной.

      Между тем у противоположной стены

      беглый маятник маялся в сумраке спертом.

      Были сумерки длинны, как были длинны

      списки выбылых при Иоанне Четвертом.

      Что-то брезжило –   то ли предчувствие зла,

      что-то виделось –   то ли предвестье распада:

      видно, время распалось и юность прошла,

      так прошла, что и памяти стало не надо.

      Так прошла, что в беспамятстве тучи листвы

      неподвижно