Ф. А. Абрамов. Сборник. Федор Абрамов

Анфису. Она сидела у его ног и, прикрыв рукой глаза от дыма, поправляла сучком огонь. Голые плечи, от сорочки и юбки пар…

      В одно мгновенье ему припомнилось все: и то, как он замерзал от сырости и холода, и то, как она отогревала его…

      – Анфиса… – прошептал он, резко приподнимаясь на руку.

      Анфиса вздрогнула, лицо ее просияло:

      – Воскрес… А я уж думала – заболели.

      По щекам ее, разогревшимся от огня, текли слезы. Спохватившись, она прикрыла грудь руками и опять, глядя на него мокрыми, прищуренными от дыма глазами, заговорила:

      – Руке-то легче? Я вся перепугалась…

      – Анфиса… родная моя…

      Задыхаясь от счастья, Лукашин притянул ее к себе и начал целовать в теплые щеки, губы, глаза.

      Она слабо отталкивала его, шептала:

      – Не надо, не надо…

      В ручьевине, за елями, что-то треснуло, потом донесся отчетливый скрип… Телега.

      – Тпру, милая…

      Через минуту из кустов к костру подошел Митенька Малышня, мокрый с головы до ног.

      Анфиса стояла, сгорая от стыда, не зная, куда девать глаза.

      – Не замерзли? – осведомился Малышня, с удовольствием потирая над огнем свои руки. – А я, как пошел дождь, сразу смекнул: чего, думаю, им здесь караулить? Да куда там! Доехал до первого гумна, дождичек разыгрался такой, что лошадку с ног сбивает. Так всю ноченьку и простоял у гумна под крышей.

      Ехали молча. Словоохотливый Малышня раза три заводил разговор о дожде, но ему никто не отвечал. С кустов капало.

      «Передрогли, милые, – слова сказать не могут», – с сочувствием подумал Малышня и остальную часть дороги тоже молчал.

      Глава тридцать четвертая

      Войдя в избу, Анфиса, не раздеваясь, бросилась на кровать, зарылась головой в подушки. Боже мой, боже мой!.. Иван Дмитриевич… Да не приснилось ли все это?..

      Во дворе призывно мыкнула корова. Анфиса приподняла голову – в избе светало.

      – Молчи ты, Пестроха, погоди… – и опять, вся трепещущая, зарылась лицом в пуховину подушек…

      «Родная моя… родная моя…» – шептала она.

      Она ощущала на своих губах его прерывистое дыхание, его жадные, ищущие губы, волнующую горечь табака. Перед глазами поплыли, закачались мохнатые ели, огонь. Потом она заново переживала, вспоминая, как переодевала его в свою кофту, укладывала в сено.

      Она привстала, путаясь пальцами в застежках, стянула с себя кофту и, улыбаясь, с наслаждением вдыхая прогорклый дымный запах, уткнулась лицом в мягкую бумазею. На нем была…

      «Ох и дура же ты, Анфиса… до чего дура, – вдруг подумала она, трезвея. – Сколько тебе лет-то?..»

      Напуганная этой неожиданной мыслью, она встала и неуверенно, с робостью, одергивая юбку, подошла к зеркалу.

      Нет, она еще… И глаз молодой, и грудь – любой девке на зависть.

      Повеселевшая, воспрянувшая духом, она стала прибирать растрепавшиеся волосы и вдруг побледнела… Неужто? Она приблизила лицо к зеркалу, приподняла на виске прядку волос, и – боже мой! – один, два, три…

      Она