Ф. А. Абрамов. Сборник. Федор Абрамов

искорки.

      Мишка сунул ей корзину и, припадая к земле, бросился в ложбину.

      – Мишка, чего дролечку свою кинул? – Это Варвара.

      Он слышит, как она, смеясь, говорит Дарье:

      – Вот горе какое! Девки надо, и людей стыдно.

      Когда голоса стали удаляться, Мишка, весь красный, приподнял голову. Дунярка была уже далеко. Она неторопливо шла по лугу – маленькая, тоненькая, пружинисто выгибаясь под тяжестью корзины.

      Глава тридцать седьмая

      Хлеба поспели сразу на всех участках, донельзя разбросанных в Пекашине. Пришлось разбить людей на звенья. Степан Андреянович с Мишкой Пряслиным, работавшим на жатке, да с вязальщицами Марфой Репишной и Варварой забрался на самый дальний участок – Копанец. Первые дни ходили домой – четыре километра туда и обратно. Потом смастерили шалаш и стали ночевать в поле.

      На третий день их житья на Копанце, под вечер, приехала Анфиса:

      – Худа у тебя старуха, сват; проведал бы нынче.

      …Домой он прибрел затемно.

      – Пришел… – слабый голос с кровати. – А я тебя еще под окошками по шагам признала…

      Степан Андреянович, не зажигая огня, подошел к кровати, наклонился над женой.

      Ее опахнуло горячей хлебной пылью, солнцем, голубым небом.

      – Ну как, мать?

      В темноте тускло блеснули глаза:

      – Нажилась я, видно, Степа…

      Он тяжело опустился на край постели:

      – Полно, мать, ничего-то говоришь… Может, за доктором сходить?

      Тронутая вниманием, она отыскала в темноте его руку.

      – Какой уж мне доктор… Где лекарство-то против материнского сердца… – Она не договорила, закашлялась.

      С тех пор как пришла похоронная, они по какому-то неписаному уговору избегали говорить о сыне, и каждый из них молча, про себя, нес свое горе.

      – Какие вы все добрые… – виновато заговорила Макаровна. – А я лежу, лежу – всех связала. Кажинный день кто-нибудь проведает. То Анфиса сватья, то Лизонька Пряслиных. Такая уж девчушка обходительная, славная. Забежит: «Не надо ли, Макаровна, свежей воды?» …А Митрий, спасибо, за родной так не ухаживают…

      Отдышавшись, она с беспокойствием сказала:

      – Тебя бы покормить надо. А я, вишь вот, колода колодой… Срам…

      – Лежи, лежи.

      У него слипались глаза, в ушах стоял шорох осыпающегося зерна. Он встал, снял с вешалки какую-то одежину, раскинул на полу, возле кровати, и не раздеваясь прилег.

      – Весь ты заробился, Степа, – вздохнула она. – Я уж и то нынче Анфисе пеняла. Совесть бы, говорю, поиметь надо…

      – Всем нынче не сладко, мать.

      – Да я ничего. Только в твои-то годы, сам знаешь, каково круглыми сутками на поле жить… Хлеба-то ноне ничего, говорит Митрий?

      – Ничего…

      – А Копанец, поди, совсем пересох… Хотела бы я еще на белый свет поглядеть. Глаза-то закрою да умом-то все поля, все луга за день обойду. С каждым кустиком попрощаюсь… А ноженьки не несут – как чужие…

      С полу раздался тягучий храп. Тяжелое удушье навалилось на нее. Но, боясь потревожить сон мужа, она