Твоя капля крови. Ина Голдин

но Стефан молил Матушку, чтоб это было правдой, чтоб само его присутствие могло оградить их от лишних подозрений.

      К тому же это дает надежду, что их больше и у отца собрались далеко не все. А только те, кто доверяет… действительному цесарскому советнику.

      – Но если нет следа, то как они меня нашли? – спросил он больше у себя, чем у вешница.

      – О ком ты, панич?

      Пан Ольховский время от времени поглядывал на часы. Верно, приближалось время ужина. Гости возвращались из сада; по лестнице рассыпались веселые, возбужденные голоса.

      – Я вот что еще хотел спросить, – заторопился Стефан, видя, как вешниц оживился. – Тогда, давно, после приступа, помните, вы читали мне книгу? Я искал ее сегодня и не нашел. Неужели она осталась в палаце?

      – И что тебе опять в этих книгах, – вздохнул пан Ольховский. – Что, не все еще узнал?

      – Я хочу знать, кто я такой. Что я такое.

      – Все вокруг знают, кто ты.

      – Должно быть, я один не знаю.

      – Ты Стефан Белта, сын Юзефа Белты, и ни ты, ни твой отец, слава Матери, герб не осрамили. Вот и все, что людям надо знать… и все, о чем тебе нужно помнить.

      – Меня сегодня хотели убить, – он выпрямился, – а я с трудом понял – за что.

      – Этот малец?

      – Малец, – кивнул Стефан. – Пан Ольховский, знаете вы такую эмблему – меч на фоне закатного солнца? Или рассветного… кто его знает.

      Вешниц помрачнел.

      – Где ты его видел?

      – На шее… у «мальца».

      Пан Ольховский прошелся по гостиной, зачем-то пошуровал и без того хорошо горящие дрова в камине. Опустился грузно в кресло у противоположного конца стола.

      – Это лучше у святых отцов поспрашивать. Не по моей это части. Но такие вот медальоны… Их от вурдалаков носят. Чтобы знать, когда таковой поблизости, и защититься.

      – А что это за знак?

      Пан Ольховский снова помедлил. Покачал головой:

      – Не знаю. Говорю ж, у церковников надо узнавать. Их какой-нибудь орден.

      Он явно лгал, и Стефану стало неприятно, потому что с ним вешниц был неискренен в первый раз.

      – Я уже не ребенок. И солнце это я помню. Я не так много понял в той книжке, но иллюстрации там были хорошие.

      Задвигались с механическим скрежетом – будто кто отпирал дверь – дивные позолоченные птицы на старинных часах. Долгим значительным боем они отбили восемь. И сразу за ними раздался гонг, на секунду повиснув в гостиной эхом.

      – Вот и ужин, – с нажимом сказал пан Ольховский.

      Стефан сделал вид, что не услышал:

      – Жаль, что я помню оттуда только отрывки. Почему отец отобрал ее тогда? Да и еще и на вас рассердился, что дали мне почитать…

      – Отец твой взял с меня слово, – сказал вешниц, поднимаясь, – ни с тобой, ни с кем еще об этом не говорить. А я своего слова не преступаю… А‐а, к псам! – рассердился он вдруг и со злости хлопнул ладонью по спинке стула. Стул упал, загремев. Пан Ольховский, кряхтя, поднял его, шуганул сунувшегося в дверь испуганного слугу, сказал: – Медальон этот носят слуги ордена Святого