Не девушка, а крем-брюле. Татьяна Булатова

разладом Ладова. – Давай завтра. У меня еще уши не зажили.

      – А завтра твои уши заживут, – саркастично заявила Галина Семеновна и позвала мужа: – Юра! У тебя водка есть?

      – Галя… – потер затылок Юрий Васильевич, – откуда?

      – Как, Юра, откуда? Я ж оставляла!

      – Нет, Галь, я не видел, – заявил Ладов, предположив: – Ты, может, на компресс извела?

      – Знаю я твой компресс! – махнула рукой жена и задала очередное задание: – Одеколон давай.

      – Одеколон – пожалуйста, – обрадовался Юрий Васильевич и бросился в ванную.

      – Мама, – напомнила о себе Василиса. – Ты как будто меня не слышишь…

      – Я… тебя, Васька, слышу, – моментально отреагировала Галина Семеновна. – А вот ты меня нет. Серьги чужие – надо отдать.

      – Серьги не чужие, – воспротивилась Василиса. – Серьги Гулькины.

      – Вот именно, что Гулькины! Да еще и татарские. И вообще, как я буду в глаза Эльвире Тимуровне глядеть? Мы что с твоим отцом нищие, золотые серьги не можем дочери купить? Можем! – воскликнула Галина Семеновна и подвинулась к дочери, протянув руку за одеколоном.

      Юрий Васильевич с готовностью открутил крышку и подал жене. Парфюм был французский или почти французский, просто из Польши.

      – Не жалко? – Василиса попыталась на секунду отсрочить страшный момент.

      – Для тебя, дочь, – серьезно произнес Ладов, – нам с матерью ничего не жалко.

      «Вот и плохо!» – проворчала про себя Василиса и вымученно улыбнулась отцу.

      – Снимай, Васька, – приказала мать и показала дочери щедро облитую одеколоном серьгу из заветной коробочки.

      – Я не умею, – вывернулась та.

      – Э-эх, а туда же! – укоризненно посмотрела на дочь Галина Семеновна и храбро взялась за золотую дужку.

      Василиса ойкнула, и руки у старшей Ладовой предательски затряслись.

      – Больно? – побледнела она.

      – Больно, – подтвердила дочь, наивно полагая, что сейчас мать отступится, махнет рукой и отложит все манипуляции на неопределенное время, а там, глядишь, и про рубиновые серьги забудется, и уши заживут, и можно будет вставлять все, что заблагорассудится. Но, заметив, как изменилась в лице Галина Семеновна, младшая Ладова тут же преисполнилась к ней невыносимой жалости и предложила:

      – Давай я сама.

      Напуганная мамаша возражать не стала и быстро-быстро закачала головой в знак согласия. И Василиса, переступившая через собственное сопротивление, мужественно вытащила из левого уха Гулькин золотой полумесяц и протянула руку за фамильным сокровищем. Вот здесь и началось самое неприятное: оказалось, что вытаскивать гораздо проще, чем вставлять. Во-первых, само движение напоминало прокол. Во-вторых, мочка распухла. И в‑третьих, младшая Ладова, как и всякий нормальный человек, в отличие от Низамовой, просто боялась боли.

      Родители застыли над Василисой, как молодожены в загсе.

      – Больно? –