Триумфальная арка. Эрих Мария Ремарк

Маду поднялась и стала пробираться между столиками. Несколько раз ей пришлось остановиться – пары выходили танцевать… Равик посмотрел на Жоан, а она на него. Ее лицо не выразило и тени удивления. Она направилась прямо к Равику. Он встал и отодвинул столик в сторону. Один из кельнеров поспешил на помощь.

      – Благодарю, – сказал он. – Сам справлюсь. Только принесите еще одну рюмку.

      Он поставил столик на место и наполнил рюмку, принесенную кельнером.

      – Водка, – сказал он. – Не знаю, пьете ли вы водку.

      – Да. Мы уже ее однажды пили. В «Бель орор».

      – Верно.

      Однажды мы уже были и здесь, подумал Равик. С тех пор прошла целая вечность. Три недели. Тогда ты сидела, съежившись под плащом, жалкий комочек горя, жизнь, угасающая в полутьме. А теперь…

      – Салют! – сказал он.

      Ее лицо чуть прояснилось. Она не улыбнулась, только лицо просветлело.

      – Давно я этого не слышала, – сказала она. – Салют!

      Он выпил свою рюмку и посмотрел на Жоан. Высокие брови, широко поставленные глаза, губы – все, что было стертым, разрозненным, лишенным связи, вдруг слилось в светлое, таинственное лицо. Оно было открытым – это и составляло его тайну. Оно ничего не скрывало и ничего не выдавало. Как я этого раньше не заметил? – подумал он. Но, быть может, раньше, кроме смятения и страха, ничего в нем и не было.

      – Есть у вас сигареты? – спросила Жоан.

      – Только алжирские. Те самые, с крепким черным табаком.

      Равик хотел подозвать кельнера.

      – Не такие уж они крепкие, – сказала она. – Как-то вы мне дали одну. На мосту Альма.

      – Правда.

      Правда и неправда, подумал он. Тогда ты была измученной женщиной с поблекшим лицом, ты была не ты; потом между нами что-то произошло… И вдруг выясняется – все это неправда.

      – Я уже был здесь раз, – сказал он. – Позавчера.

      – Знаю. Я вас видела.

      Жоан не спросила о Кэт Хэгстрем. Она спокойно сидела в углу и курила. Казалось, она вся отдалась курению. Потом пила, медленно и спокойно, и снова казалось, что это полностью поглощает ее. Казалось, все, что бы она ни делала, захватывало ее безраздельно, даже если она делала что-то второстепенное, несущественное. Тогда, подумал Равик, она была само отчаяние. Теперь от отчаяния не осталось и следа. От нее внезапно повеяло теплом и непосредственным, непринужденным спокойствием. Он не знал, объяснялось ли это тем, что в этот миг ее ничто не волновало; он лишь чувствовал тепло, излучаемое ею.

      Графин был пуст.

      – Будем и дальше пить водку? – спросил Равик.

      – А что мы с вами пили тогда?

      – Когда? Здесь? Тогда, мне кажется, мы много всякого намешали.

      – Нет. Не здесь. В первый вечер.

      Равик задумался.

      – Забыл… Может, коньяк?

      – Нет. С виду вроде бы коньяк, но только другое. Я хотела достать и не нашла.

      – Так понравилось?

      – Да нет. Просто никогда в жизни ничего крепче не пила.

      – Где это было?

      – В