Триумфальная арка. Эрих Мария Ремарк

смотрел на узкое взволнованное лицо женщины, знавшей лишь самую зыбкую разновидность счастья – любовь.

      – Не один раз, Кэт, – сказал он, имея в виду нечто совсем иное и зная, что и это иное не было счастьем.

      – Вы не хотите меня понять. Или не хотите говорить об этом. Кто там поет под оркестр?

      – Не знаю. Я здесь давно уже не был.

      – Ее не видно отсюда, и среди цыган ее нет. Вероятно, сидит за каким-нибудь столиком.

      – Возможно, одна из посетительниц. Здесь это часто бывает.

      – Странный голос, – проговорила Кэт. – Печальный и мятежный.

      – Это песни такие…

      – Или я такая… Вы понимаете слова?

      – «Я вас любил…» – романс на стихи Пушкина.

      – Вы знаете русский?

      – Так, насколько меня обучил ему Морозов. Главным образом ругательства. В этом смысле русский – просто выдающийся язык.

      – Вы не любите говорить о себе, не правда ли?

      – Я даже думать не люблю о себе.

      Кэт помолчала.

      – Порою мне кажется, что прежняя жизнь кончилась, – сказала она. – Беспечность, надежды – все это уже позади.

      Равик улыбнулся.

      – Она никогда не кончится, Кэт. Жизнь слишком серьезная вещь, чтобы кончиться прежде, чем мы перестанем дышать.

      Она не слушала его.

      – Меня часто мучает страх, – сказала она. – Внезапный, необъяснимый страх. Кажется, выйдем отсюда и увидим весь мир в развалинах. Вам знакомо такое ощущение?

      – Да, Кэт. Оно знакомо каждому. Вот уже двадцать лет, как вся Европа поражена этой болезнью.

      Она не ответила, прислушиваясь к песне.

      – А теперь уже не по-русски, – сказала она.

      – Да, по-итальянски. «Санта Лючия».

      Луч прожектора скользнул от скрипача к столику около оркестра, и Равик увидел певицу. Это была Жоан Маду. Она сидела за столиком, опираясь на него рукой, и, словно в раздумье, глядела прямо перед собой, будто была совсем одна в этом большом зале. В резком белом свете лицо ее казалось очень бледным. В нем не осталось и следа от бесцветного, стертого выражения, знакомого Равику. Сейчас оно было озарено какой-то волнующей, погибельной красотой, и он вспомнил, что однажды уже видел его таким – ночью, в ее комнате, но тогда он приписал это легкому дурману опьянения, и все тотчас погасло, исчезло. И вот снова то же лицо, теперь еще более прекрасное.

      – Что с вами, Равик? – спросила Кэт.

      Он обернулся.

      – Ничего. Знакомый напев. Душещипательный неаполитанский романс.

      – Воспоминания?

      – Нет. У меня нет воспоминаний.

      Он сказал это резче, чем хотел, и Кэт внимательно посмотрела на него.

      – Иной раз мне так хочется знать, что с вами происходит, Равик.

      Он небрежно махнул рукой.

      – То же, что и со всеми другими. В наши дни мир полон авантюристов поневоле. Их можно встретить в любом отеле для беженцев. И у каждого своя история, которая была бы прямо-таки находкой для Александра Дюма или Виктора Гюго. А теперь едва начнешь рассказывать, как