Вокруг державного престола. Батюшка царь. Валерия Евгеньевна Карих

он и стукнул себя кулаком по груди.

      – Ты это что же? По скудоумию своему сомневаешься в решении соборных старцев? – гневно переспросил Елеазар. Рассерженный Амвросий стоял рядом, кивая и поддакивая.

      – Сомневаюсь! – с вызовом отозвался тот. – У него и рожа-то какая-то не христианская – презрительная и надменная. Чаю я, что не достоин он этой должности, потому что всегда желал над нами возвыситься и тебя самого сместить, преподобный. Неужели ты не видишь и не обличаешь его намерений? Неужели нет иных среди нашей братии, достойней, чем этот?

      Федор ткнул пальцем в Никона. Тот отвернулся с видимым безразличием. Только желваки ходили на худых скулах. Елеазар проследил взглядом за указующим перстом и, возвысив голос, ответил:

      – Братья, каждый из вас достоин! Однако, посовещавшись, мы единодушно избрали Никона. Я знал, что некоторые будут роптать. И про тебя, Федор, тоже знал. Вспомни, ты и в миру был великий смутьян и разбойник. До сих пор не смирился и не раскаялся, призываешь кротких монахов к бунту против устава. Да как тебе не стыдно, неблагодарный нечестивец! Или ты позабыл о совести? Вспомни, как мы тебя приняли, полумертвого и босого. Или забыл, как бежал от суда за убийство? Мне депеша из Архангельска следом пришла. Зря я тогда тебя пожалел, выбросил ту бумагу. А то висеть тебе давно на дыбе.

      Булгаков побледнел.

      – Напрасно винишь. Разве я бунт замышляю? Не для себя прошу я справедливости – для братьев. Ибо ясно вижу, что неправильно угадал ты суть человека, которого назначил. Не я один, вся наша братия подтвердит мои слова: недостоин Никон стать келарем, а особливо заведовать общей казной. Уж слишком он себя над нами превозносит и свою гордыню лелеет, а уж до нас, монахов, и вовсе опуститься не желает и всяких разговоров гнушается! – в сердцах промолвил Федор. – А вот тех, кто искренно служит вере, ты отдаляешь. И что же ещё говорить, коли и так ясно, кто угодливыми речами втерся к тебе в доверие…

      Он кивнул на Никона. Потом перекрестился и, желая оправдаться, добавил:

      – Богом клянусь, что стою за истину.

      Елеазар с досадой сплюнул, подозвал к себе Никона, демонстративно оперся о его руку и, обращаясь к настороженно глядевшему Булгакову, сказал:

      – Напрасно, нечестивец, клянешься, что стоишь за правое дело. Я давно за тобой наблюдаю. Ты и сам желаешь возвыситься. Поверю ли я клятвам человека, который, приняв схимничество, вдруг стал подбивать на бунт монахов? Не тебе, обманщику и вору, рассуждать о справедливости. Вспомни, как тайком залезал по ночам в погреб и пока никто не видел, насыщал свое брюхо до отвала строганиной?

      Старец сделал красноречивую паузу и обвел взглядом монахов. Те от неожиданности замерли.

      – Экий ты дурень, Федька! Ты, поди, думал, что я не замечу? – Елеазар крякнул и с досадой покачал головой.

      – У меня болезнь дурная. Если бы я не ел рыбу, то помер бы, – обиженно стал оправдываться Булгаков, желая вызвать жалость, и демонстративно вытер тыльной стороной ладони глаза. Монахи в смущении отворачивались от него и перешёптывались.