813. Морис Леблан

долгие пять минут, чтобы открыть ту, что справа, не нарушив скрипом тишину.

      Во мраке комнаты мерцал свет. На ощупь, чтобы не наткнуться на стулья, он направился к этому свету, который исходил из соседней комнаты, проникая через застекленную дверь, покрытую куском обоев.

      Князь отодвинул этот кусок. Стекла были матовые, но местами попорченные и поцарапанные, так что, приложив глаз, можно было спокойно видеть все, что происходит в другой комнате.

      Там находился мужчина, сидевший у стола лицом к Сернину. Это был Жерар Бопре.

      Он писал при свете свечи.

      Над ним висела веревка, привязанная к крюку на потолке. На нижнем ее конце закруглялась петля.

      Донесся слабый бой городских часов.

      «Без пяти двенадцать, – подумал Сернин. – Еще пять минут».

      Молодой человек по-прежнему писал. Через минуту он отложил перо, собрал десять или двенадцать исписанных им листков бумаги и стал их перечитывать.

      Это чтение ему, по-видимому, не понравилось, поскольку на лице его появилось недовольное выражение. Разорвав свою рукопись, он принялся сжигать листок за листком в пламени свечи.

      Потом дрожащей рукой он начертал несколько слов на чистом листе, резко поставил подпись и встал.

      Однако, увидев в десяти дюймах над своей головой веревку, задрожал от ужаса и снова сел.

      Сернин отчетливо видел его бледное лицо, худые щеки, к которым молодой человек прижимал стиснутые кулаки. Скатилась слеза, одна-единственная, медленно и безутешно. Глаза уставились в пустоту, глаза, страшные в своем унынии, казалось, уже созерцали ужасное небытие.

      А лицо было такое юное! Щеки, еще такие нежные, не изборожденные шрамами, ни одной морщинки! И голубые глаза, светившиеся голубизной восточного неба.

      Полночь… двенадцать трагических ударов полночи, с которыми столько отчаявшихся связывали последнее мгновение своего существования!

      На двенадцатом ударе молодой человек снова встал и на этот раз отважно, без дрожи, взглянул на зловещую веревку. Он даже попытался улыбнуться – несчастная улыбка, жалкая гримаса осужденного, которого уже настигла смерть.

      Он быстро поднялся на стул и взялся рукой за веревку.

      Мгновение он стоял неподвижно, но не потому что колебался или ему не хватало смелости, это был последний смертный миг, минута милости, которую даруют себе перед роковым жестом.

      Он обвел взглядом гнусную комнату, куда привела его злосчастная судьба. Уродливые обои на стенах, жалкая кровать.

      На столе ни одной книги: все было продано. Ни одной фотографии, ни одного почтового конверта! У него не было больше ни отца, ни матери, не было больше семьи… Что его связывало с существованием? Ничто и никто.

      Резким движением он сунул голову в петлю и стал тянуть веревку, пока петля не сжала крепко его шею.

      И, опрокинув двумя ногами стул, он ринулся в пустоту.

V

      Прошли десять секунд, двадцать, чудовищные, нескончаемые двадцать секунд… По телу пробежали две-три судороги. Ноги инстинктивно пытались найти точку опоры. И все замерло…

      Еще