Штормило! Море волнующих историй. Елена Чиркова

собой: голубоглаз, русоволос.

      Я выше своих одноклассников, шире в плечах, умнее… Мой недруг, Бурылов, напарник Мариши по акробатике, по-подростковому глупо ревнует меня к своей рыжей партнёрше.

      Не зря.

                                          * * *

      Я бережно развязал на подарочной коробке зелёный Маришин бант.

      Открыл коробку.

      Там лежал бумажный свёрток.

      Я раскрутил его. В свёртке был свёрток. Потом ещё и ещё…

      Я, разумеется, чуял подвох. Но тем стремительнее работали мои пальцы, и тем ожесточённо азартнее крутил я бумагу, желая добраться до сути.

      И суть себя предъявила.

      То был мой старый кроссовок, неделю назад потерянный в раздевалке. И, как рыба на суше, разинувший «рот».

      Бурылов громко заржал.

      Толпа поддержала.

      – Извини, – оправдывалась после учительница. – Я ничего не знала.

      – Ты знала! – пылая щеками, зажал я Маришу в углу. – Зачем подначивала: «Открой да открой!»?

      – Ладно, Тетерев, забудь, – примирительно приобняла меня Мариша. – Это же шутка… Просто слова.

      С тех пор я понял, слова могут быть подарочным бантиком на коробке, в которой хранится обман.

                                          * * *

      Я был вторым и последним сыном в семье.

      Отец мой, мастер резьбы по дереву, знал отрывки из сказок Пушкина наизусть.

      Он учил их, вырезая огромные сказочные панно для детских садиков, лагерей и поликлиник.

      Такие картины, с котом учёным на цепи, с русалкой на ветвях и Черномором – в советских детских учреждениях были повсюду.

      Многие из них – моего родителя рук дело.

      И пока мой малообразованный отец орудовал инструментом, он подспудно зубрил наизусть стихотворные творения Александра Сергеевича.

      Ему это нравилось.

      Кстати, гений Пушкина как раз и помог распознать мою врождённую тугоухость, почти глухоту.

                                          * * *

      «Твой брат, грудной младенец, только под сказки Пушкина и дрых, – сидя с нами, уже взрослыми, на кухне с бутылкой водки на столе, который раз рассказывал нам отец одну и ту же историю и тыкал пальцем в сторону брата. – Проснётся было среди ночи, я к нему. Я вашу мать всегда жалел… Так вот, возьму на руку горлохвата этакого и давай трясти. Трясу и приговариваю: „Вот мудрец перед Дадоном стал и вынул из мешка золотого петушка“… Глядишь, братец твой уже сопит в обе дырки!»

      На этом моменте своего рассказа отец всегда тяжело вздыхал и восполнял наши рюмки.

      «А ты, Женька – другое дело, – теперь отец тыкал пальцем в мою сторону. —

      Помню, ты уже на ножках стоял. Бывало, посажу тебя на колени, давай про петушка рассказывать, а ты ужом вьёшься, сползаешь. Не слушаешь… Думали, думали мы с вашей мамой: почему ты Пушкина не любишь, – да и понесли тебя в поликлинику, врачам показывать. А там – вон какое дело».

      В первый раз я услышал эту отцовскую историю, будучи младшим школьником.

      И так мне было совестно