АлексАндрия. Наталия Валентиновна Ермильченко

за границу.

      – Милый, да ведь она третьего дня отбыла с Прасковьей Александровной в Ригу!

      Дубровский побледнел. Волнения души лишили его силы. Он успел вынуть из кармана томик «Руслана и Людмилы», прошептал Пушкину просьбу расписаться на память и упал у колеса. Разбойники окружили его, подняли, уложили в коляску, и все поехали в сторону, оставя Пушкина посреди дороги.

      Долго он там стоял. «Какова Анна Керн! – думал. – Это надо же: Иммортель! Я и сам бы ее увез куда-нибудь». Развернулся – и домой, письма ей писать: авось хоть в Михайловское приедет.

      Потом только трости хватился.

      А в пограбленной губернии грозные посещения прекратились, дороги стали свободны. Пошли слухи, что Дубровский скрылся за границу.

      Пушкин, бывало, как вспомнит о нем, так возмущаться начнет:

      – Трость-то мою с собой прихватил, мошенник! Теперь, небось, по Парижу с ней гуляет. Уж лучше бы Анну Керн вместо нее похитил.

      Никак успокоиться не мог.

      А Байрона портрет Осиповым-Вульф подарил.

* * *

      Пушкин по-французски говорил, как француз, а сидел по-турецки, как турок. Кто увидит – залюбуется. А в Михайловском, в ссылке, он еще, по-турецки сидя, ноги узлом завязывал – йогам подражал. Все Вяземский: прислал из Петербурга «Упанишады» на французском языке. Ну, Пушкин и увлекся учениями Востока.

      Выйдет в одной рубахе на крыльцо, сядет эдак и напевает:

      – Ом-м…

      Няня ему:

      – Да не ом, батюшка, – ам! Ам! Кушать извольте, обед стынет!

      А Пушкин свое:

      – Ом-м…

      А то еще бормочет:

      – Эта бесконечная вселенная – колесо…

      Няня, бывало, прибежит в Тригорское вся в слезах, жалуется: дескать, заболел наш Александр Сергеевич индийской болезнью.

      Раз Прасковья Александровна в Михайловское человека прислала с предупреждением: едет-де к ним Святогорского монастыря настоятель, отец Иона. А Пушкин по обыкновению на крыльце. Спаси, Господи! Няня всполошилась, говорит кучеру:

      – Ты, Петр, барина в одеяло возьми да снеси в байню. А я скажу, что он в лес пошел гулять. Ох-ти… не доведет до добра ученье это немецкое!

      Петр одеяло вынес, только развернул – Пушкин и взлети над крыльцом на высоту перил! Сидит в воздухе по-турецки, ноги узлом завязаны, сам вдаль смотрит. Кучер ловить кинулся, думал – упадет. А Пушкин на двор слетел и на траву опустился. Петр к нему, а Пушкин с места снялся – и в парк.

      Петр ему:

      – Барин, погоди!

      А Пушкин как муха: взлетит и сядет, взлетит и сядет. Да все дальше от бани.

      И так-то кучер с ним умучился! Уж отец Иона уехал давно, а он все за Пушкиным по парку с одеялом бегает. Наконец, крикнул с отчаяния:

      – Тпр-р-ру! Не балуй!

      Тогда только Пушкин угомонился.

      Петр его не раз потом спрашивал:

      – На что тебе, барин, Индия-то эта?

      А Пушкин в ответ все подмигивал:

      – Восток – дело