АлексАндрия. Наталия Валентиновна Ермильченко

дворе – январе, мишура – вечера…

      До Опочки «Евгения Онегина» закончил. Как Опочка показалась, Пушкин спохватился.

      – Пегий, куда летим-то? – кричит.

      – На Парнас, хозяин.

      – В Грецию?!

      А у Пушкина с собой ни чернильницы нет, ни пера, ни бумаги, ни денег. И лампа дорожная дома осталась. Опять же очень чаю хочется.

      – Эй, Пегий, – кричит, – поворачивай в Тригорское! На высоте морозы – не розы, не дотяну до Эллады!

      Так и не попал за границу.

      Прилетели к Осиповым-Вульф, а у них аккурат самовар вскипел. Барышни, жженка, моченые яблоки…

      Пока то да се, Пушкин и забыл, что в воздухе сочинил. Так оно всегда бывает, если сразу не запишешь.

* * *

      Пушкин, если ни в кого не был влюблен, скучал и томился жизнью. Выйдет, бывало, на крыльцо, размахнется тростью да и запустит ею в белый свет. А потом искать идет. Так только и мог развлечься немного.

      Однажды метнул трость куда-то, а найти не найдет. Все Михайловское облазил – нету. Верно, в Тригорское улетела. Пушкин забеспокоился: палка-то тяжеленька, девять фунтов весу; не зашибла бы кого из барышень.

      Собрался было к Осиповым-Вульф, да надумал еще разок в парк заглянуть: может, из дриад кто подобрал.

      Видит: у беседки Баба-Яга стоит, на трость его опирается.

      – Ну, Пушкин, я твою трость поймала, бери теперь меня замуж.

      Пушкин говорит:

      – Зачем тебе, бабушка, замуж? Ты ж одной ногой в полугробу!

      Баба-Яга тростью оземь ударила и обернулась блистательной дамой. Из высшего света, стройна, высока, изящно одета, тонкие черты, красивые черные волосы…

      – А теперь? – спрашивает по-французски.

      Пушкин поклонился.

      – Доходу мало, сударыня.

      – Думайте, Пушкин, семь дней. Надумаете – оставьте тут где-нибудь свой автограф, хоть на коре, хоть в пыли дорожной – тотчас явлюсь под венец. А коли нет – я через неделю палку-то в девять фунтов весом легко вам на крышу закину. Не обрадуетесь.

      И это все тоже по-французски.

      Снова тростью оземь ударила и вместе с ней пропала.

      Пушкин домой вернулся, чувствует – влюблен. Няне своей ничего не сказал, засел стихи писать. Только голову от тетради поднимет – а перед глазами та дама стоит, которой Баба-Яга оборотилась. Так и грезил всю неделю.

      То представит, как набрасывает ей на плечи шубу, усаживает в карету, целует ей руки.

      То вдруг подумает: «Есть что-то воздушное и трогательное в ее облике – эта женщина не будет счастлива, я в том уверен!»

      А то и вовсе жениться решит. Хотя с другой стороны, что если красавица станет выказывать себя Бабой-Ягою? Впрочем, женщины все таковы: от гурии до фурии – один шаг!

      «С третьей же стороны, – рассуждает, – наша бедная лачужка и печальна, и темна. Если в крышу тростью угодить, проломит, пожалуй. Еще печальней будет. Чинить-то на что?»

      Маялся-маялся, а на седьмой день Арина Родионовна вишневой наливки ему принесла графинчик и говорит:

      – Что, батюшка ты, приумолкнул