Девочка с косичками. Вильма Гелдоф

хохочут и присвистывают. На пороге он отпускает нас. Трюс торопливо распахивает дверь, и я выскальзываю за ней на улицу. Вообще-то, теперь надо в лес, сообщить Франсу о провале, но я сажусь на велосипед, Трюс запрыгивает на багажник, и в темноте мы молча едем домой.

      Без мамы дома пусто. Из единственного крана – на кухне – капает вода, подчеркивая тишину. Стены неприветливо холодные. Дом словно умер, когда его бросили прежние жильцы.

      Я замечаю, что Трюс пробовала платком снять с лица макияж. Щеки все в пятнах, а кожа вокруг глаз синяя, будто ее побили. Она выглядит устало, помято, дешево.

      – Дай-ка сюда. – Я плюю на платок и пытаюсь стереть черные разводы у нее под глазами, пока сестра не увидела себя в зеркале. Помаду можно не стирать: съедена вместе с сорбетом.

      – Вот так, – говорю я. – Теперь ты снова Трюс.

      7

      В воскресенье вечером мы молча едем в штаб-квартиру, отчитаться. Трюс в седле, я на багажнике. Мимо проплывает стена с надписями: «ЧИТАЙТЕ “НАРОД и ОТЕЧЕСТВО”[17]» и «МЮССЕРТ ПОБЕДИТ». А вот дом моей одноклассницы Софии, откуда грузчики выносят большой блестящий комод, стулья и стол и загружают в фургон. Я и не знала, что София еврейка. Вот «Крейндел» – пошивочное ателье двух братьев-евреев, пустое, хотя еще вчера я видела, как туда заходили клиенты. На опечатанной двери висит объявление о закрытии. Город – как рот, в котором остается все меньше зубов, думаю я, и вдруг, на Хаутплейн…

      Трюс сворачивает с Рамсингел на площадь, и я вижу его. Метрах в десяти от нас на тротуаре стоит фриц, такой же, как все они, в фуражке – тьфу, это их помпезное обмундирование! – горделивая выправка. Но вот он слегка оборачивается, я вижу красивое лицо с темными широкими бровями и понимаю: это наш. «Мишень».

      – Трюс! – Я тычу сестру в спину.

      Она проносится мимо него, заворачивает за угол. Пока она закрывает мамин драндулет на замок, я окидываю ее тревожным взглядом. Ни макияжа, ни каблуков, скучная серая юбка, плоские туфли. Ничего общего с той женщиной, которой она была вчера…

      Что ж, ничего не поделаешь.

      Мы со всех ног мчимся обратно на Хаутплейн. Добежав до угла, переходим на шаг, выпрямляем спины, приклеиваем на губы улыбки и рука об руку праздным шагом идем навстречу нашему фрицу. Взгляни на нас, думаю я. Взгляни же! Заметь Трюс. Но он уставился на что-то у себя в руке – на записную книжку, что ли?

      Еще несколько метров. Он все еще не обращает на нас внимания. Я громко смеюсь, будто в ответ на шутку. Ха-ха. Есть! Он поднял глаза! Подходит ближе. И смотрит.

      На меня. Он смотрит на меня.

      Я сжимаю руку сестры. Сделай что-нибудь, Трюс. Скажи что-нибудь. Улыбнись. Нужно подцепить его на крючок, прямо сейчас. Тогда я сгоняю на Вагенвег, и Франс все организует. Давай же, Трюс! Но Трюс точно окаменела. Я жму крепче, и, будто по нажатию кнопки, из ее рта вдруг вырывается визгливое хихиканье. Ни разу не слышала, чтобы она так смеялась.

      – Guten Tag, die jungen Damen[18], – говорит немец.

      Не знаю, какой голос я ожидала услышать. Кажется, я думала, что немцы способны только орать и рявкать. Но этот голос – низкий,

17

C 1933 по 1945 год – еженедельная газета нидерландского Национал-социалистического движения.

18

Здравствуйте, барышни! (нем.)