Доживем до понедельника. Наталья Долинина

может быть, успеешь… И никогда больше не пиши такого, что тебе самой же будет стыдно прочесть!

      – А мне не стыдно, Светлана Михайловна. Я прочту!

      – Ты… соображаешь?! – всплеснула руками Светлана Михайловна. – В классе мальчики!

      – Но если вам можно знать, то им и подавно, – объявила Рита.

      Класс поддержал ее дружно и громко.

      – Замолчите! Отдай листки, Огарышева!

      – Не отдам, – твердо сказала Надя.

      – Ну хорошо же… Пеняй на себя! Делайте что хотите! – обессилев, сказала Светлана Михайловна и, высоко подняв плечи, отошла в угол класса…

      – Молчишь? Нет, теперь уж читай!

      Повадился мельниковский класс срывать уроки! Сейчас это выражалось в демонстративном внимании, с каким они развесили уши…

      Надя Огарышева читала крамольное сочинение срывающимся голосом, без интонаций:

      – «…Если говорить о счастье, то искренно, чтобы шло не от головы. У нас многие стесняются написать про любовь, хотя про нее думает любая девчонка, даже самая несимпатичная, которая уже не надеется. А надеяться, по-моему, надо!..»

      Тишина стояла такая, что даже Сыромятников, который скалился своей лошадиной улыбкой, вслух засмеяться не рисковал. Девчонки – те вообще открыли рты…

      – «Я, например, хочу встретить такого человека, который любил бы детей, потому что без них женщина не может быть по-настоящему счастливой. Если не будет войны, я хотела бы иметь двоих мальчиков и двоих девочек…»

      Сыромятников не удержался и свистнул в этом месте, за что получил книгой по голове от коротышки Светы Демидовой.

      Надя продолжала, предварительно упрямо повторив:

      – «…двоих мальчиков и двоих девочек! Тогда до конца жизни никто из них не почувствует себя одиноким, старшие будут оберегать маленьких, вот и будет в доме счастье.

      Когда в последнее время я слышу плохие новости или чье-нибудь нытье, то думаю: но не закрываются же роддома, действуют, – значит, любовь случается, и нередко, а это значит, что грешно клеветать на жизнь, грешно и глупо! Вспоминается, как светилась от радости Наташа Ростова, когда она, непричесанная, в халате, забывшая о приличиях высшего света, выносит гостям пеленку – показать, что у маленького желудок наладился… Здесь Толстой влюблен в жизнь и в образ матери! Кстати, именно на этих страницах я поняла, что Толстой – окончательный гений!»

      Светлане Михайловне демонстративно весело стало:

      – Ну слава богу! А мы все нервничали: когда же Огарышева окончательно признает Толстого?!

      А Надя пропустила издевку мимо ушей и сказала последнюю фразу:

      – Я ничего не писала о труде. Но разве у матерей мало работы?

      Класс молчал.

      Надя стояла у своей второй парты с листками и глядела не на товарищей, а в окно, и все мотала на палец колечко волос…

      – Ну и что? – громко и весело спросил учительницу Генка.

      И весь девятый «В» подхватил, зашумел – облегченно и бурно:

      – А действительно, ну и что? Чем это неправильно?

      – Ну,