Доживем до понедельника. Наталья Долинина

Вместе с Марксом. Понимаете – Герцен! Это не укладывается ни в одну отметку.

      – Вова! – громко позвала женщина.

      Вова, оказывается, был тут же, за дверью. Он вошел, морща нос и поводя белесыми глазами по сторонам. Левикова вдруг дала ему подзатыльник.

      – Чего дерешься-то? – хрипло спросил Вова; он, конечно, ожидал этого, но попозже; он недопонял, почему сразу, уже на входе…

      – Ступай домой, олух, – скорбно сказала ему мать. – Дома я тебе еще не такую революцию сделаю… И заграницу…

      – Это не метод! – горячо сказала Наташа, когда Вова вышел, почесываясь. Левикова поглядела на нее, скривила губы и не сказала ничего. Обратившись к Мельникову, ее лицо опять стало пугливо-внимательным. И все время был наготове носовой платок.

      – Стало быть, как же, Илья Семенович? Нам ведь никак нельзя оставаться с единицей, я уже вам говорила… Ну выгонят его из Дома пионеров, из ансамбля этого… И куда он пойдет? Вот вы сами подумайте… Обратно во двор? Хулиганить?

      Мельников испугался, что она заплачет, и перебил, с закрытыми глазами откинувшись на спинку стула:

      – Да не поставил я единицу! «Три» у него. «Три»… удовлетворительно…

      – Вот спасибо-то! – встала, всплеснув руками, женщина.

      – Да нельзя за это благодарить, стыдно! Вы мне лишний раз напоминаете, что я лгу ради вас, – взмолился Илья Семенович.

      – Не ради меня, нет… – начала было Левикова, но он опять ее перебил:

      – Ну во всяком случае, не ради того, чтобы Вова плясал в этом ансамбле… Ему не ноги упражнять надо, а память и речь, и вы это знаете!

      Уже стоя в дверях, Левикова снова посмотрела на Наташу, на ее ладный импортный костюмчик, и недобрый огонь засветился в ее взгляде. Она вдруг стала выкрикивать, сводя с кем-то старые и грозные счеты; такой страсти никак нельзя было в ней предположить по ее первоначальной пугливости:

      – Память? Память – это верно, плохая… И речь… А вы бы спросили, почему это? Может, у него отец… потомственный алкоголик? Может, парень до полутора лет головку не держал, и все говорили, что не выживет? До сих пор во дворе доходягой дразнят!

      Слезы сдавили ей горло, и она закрыла рот, устыдившись и испугавшись собственных слов.

      – Извините. Не виноваты вы… И которая по русскому – тоже говорит: память… и по физике…

      И Левикова вышла.

      Молчание. Наташе показалось, что угрюмая работа мысли, которая читалась в глазах Мельникова, не приведет сейчас ни к чему хорошему. Поэтому с искусственной бодростью сказала:

      – А я вот за этой партой сидела!..

      Он озадаченно поглядел на стол, на нее…

      – Извините меня, Наташа.

      Он вышел из кабинета истории…

* * *

      …и рванул дверь директорского кабинета.

      Сыромятников, почему-то оказавшийся в приемной, шарахнулся от него.

      Директор, Николай Борисович, собирался уходить. Он был уже в плаще и надевал шляпу, когда появился Мельников.

      – Ты что хотел? – спросил директор, небрежно прибирая на своем столе.

      – Уйти в отпуск. – Мельников опустился на стул.

      – Что? –