Уйти. Остаться. Жить. Антология литературных чтений «Они ушли. Они остались». Том III. Антология

вечности, состоящей из лет.

      И анжамбеманы:

      Ответный мой кивок —

      есть завершение приветствия знакомцев,

      как говорится, шапочных,

      демонстрирующие «бродский» показной цинизм: «Так, женская нога – всего лишь снятый / с неё чулок – и ничего нет под чулком»; иногда – прямо-таки интонационные цитаты из тогда ещё живого и не канонизированного классика: «Нет, в наше время папироса значит больше, / чем насыщенье этой папиросой».

      Кто и что ещё? Может быть, Высоцкий, тоже почти неизбежный для родившихся в шестидесятые; может быть, авторская песня с её нарочитой, принципиальной неформальностью, как бы неумелостью как гарантиями подлинности и искренности высказывания. (Впрочем, у Банникова неумелость не так уж редко вполне настоящая. Правда, у него она – ещё и от стремления поскорее выговорить большие объёмы внутреннего движения, и от обилия не вполне подвластной ему самому, недообузданной внутренней силы).

      Следы всего этого способны уживаться иной раз в пределах одного и того же стихотворения. Но из-под всех этих влияний он выбивается.

      Когда идут вперёд – сгущают грудью, лбом

      пространство…

      – говорит он, и в этом, вроде бы совсем не военном, стихотворении мы вдруг отчётливо слышим голос поэта другой войны, Второй мировой: «Когда на смерть идут – поют, / А перед этим / можно плакать» (Семён Гудзенко).

      Только Банников – жёстче, катастрофичнее, безнадёжнее.

      Да, Банников – поэт военный. Несмотря на то что стихи о войне как таковой – а он на ней был – у него как будто не преобладают. Было бы, пожалуй, огрублением выводить его поэзию из травмы афганского опыта целиком, но очень похоже на то, что именно этот опыт (занявший год с небольшим – с августа 1985-го по октябрь 1986-го) стал во многих отношениях решающим и в его поэтической жизни, и в его короткой жизни вообще.

      В каком-то смысле на войне он и остался.

      Удивительно (ли), но собственно афганские стихи у него – из самых умиротворённых, почти нежных:

      Слит с плечом моим ремень Калашникова.

      Я есть продолжение курка.

      А в России дочь моя калачиком

      У жены уснула на руках.

      А в России ночь живёт для любящих,

      свежим ветром затыкает щёлочки.

      Лягушатами ныряют звёзды в лужицы

      на обочинах дорог просёлочных…

      По возвращении в Россию умиротворённость кончилась. Дальше он – сплошная боль и горечь:

      Я знаю: моё место в прошлом. И знаю, что занято.

      Его битва и тяжба – с самим бытием. Его сквозные темы – одиночество, недопонятость, невозможность понимания, невозможность и недостижимость гармонии, цельности и полноты жизни вообще:

      Всё то, кем я не смог, кем я не стал,

      где не был я и где не рос —

      в небудущих – небывших небесах,

      где отрицательные числа звёзд

      не стали звёздами – но как пиявки

      высасывают кровь дурную – птичью.

      Там – в глубине несбывшести, неяви

      меня уже не