Уйти. Остаться. Жить. Антология литературных чтений «Они ушли. Они остались». Том III. Антология

первая»). Он шире, глубже и безнадёжнее. Банников – метафизик.

      Я так научился искать: что раньше казалось щелью

      между ночью и днём, сейчас – вход в преисподнюю.

      И если бывает болевая, всем телом проживаемая метафизика, то это она. Она – и антропологический ужас:

      После того, что случилось с людьми, – не надо о жалости,

      при них говорить – сами опомнятся скоро,

      когда, прикоснувшись к себе, – собою ужалятся,

      а тело рассыплется и – расползётся по норам.

      Я этим проклятьем уже до кости обглодан,

      и меж коренных хрущу – разгрызаюсь тяжко.

      Кроме разного уровня отзвуков чужих текстов, в речи Банникова соперничают и собственные внутренние движения, модусы видения: наивность и сложность, страстность и рассудочность. Страстность побеждает безусловно, но рассудочность снова и снова упорно стремится её обуздать, уложить в логичное русло прямолинейного суждения, – а та разваливает конструкции.

      Вот полюс наивный:

      Ты любишь – тебе хвала и

      всё, что захочешь… Но слышишь:

      если чего-то целого не хватает —

      оно становится лишним,

      его становится слишком много —

      не удержать и не выдюжить…

      Вот так и с любовью, так и с Богом —

      лишь усомниться стоит единожды.

      Вот сразу же полюс сложный – речь, перехлёстывающая за край любого рассудочного суждения; аналитика совершенно вытесняет визионер:

      Мухи – прищуры аур, предчувствие плена.

      Тужится жилистый глаз в пальцах конвульсий,

      чтобы незримое видеть – обыкновенно,

      будто к рассыпчатой почве низко нагнуться

      или же сплюнуть в ладонь косточку вишни…

      Мухи – летит в никуда плоть по частичкам.

      Как в дырочку от зуба молочного – льётся и свищет

      мёртвый двусмысленный свет звёзд и чистилищ.

      Вряд ли понимая вполне смысл открывающихся ему видений, торопясь записать их изобретаемой на ходу образной скорописью, он очень точно чувствует звук, лепит из него нужную его чувству форму – речь ведёт его сама, плотная, упругая, самоценная, на грани глоссолалии: «Тужится жилистый глаз в пальцах конвульсий».

      А вот снова наивный полюс: «…делай лишь ту работу, которую ненавидишь. // И она продлит твою жизнь до бесконечности, / до того, что жить тебе станет невмоготу…»

      Он вообще очень неровный. И в том смысле, что – иногда прямо-таки неумелый (слово бьётся у него в руках и выбивается – но это и потому, что он ловит крупную рыбу), и в смысле характерной для него, если не сказать принципиальной, неровности дыхания. У него постоянно чувствуется сопротивление материала.

      Он говорит почти неизменно в модусе сопротивления, преодоления, вызова. Он сбивается с ритма, не укладывается в него:

      Когда идут вперёд – сгущают грудью, лбом

      пространство. Позади – сплетня и гонец…