Три поцелуя. Питер, Париж, Венеция. Ринат Валиуллин

ночь? – пошутил он неожиданно. – Или перешел на хлеб и воду?

      – На чай и сухари. А ты, похоже, пил?

      – Что, перегар?

      – Нет, но окно на кухне запотело, – отпарировал я.

      Мне приятны были неожиданные нашествия Антонио. С его приходом в дом поступала приятная атмосфера доброй дружбы, которой от тебя не нужно было ничего, кроме участия. Найдется немного людей, способных вот так запросто рассказать о своих откровенных сомнениях, вытаскивая из себя то немужское, несмелое, незавидное, которое сидит себе в сердце каждого второго, зная, что его-то точно не выгонят, потому что оно находится под покровительством гордыни. Оно сидит и оплетает оверлоком швы неидеальной любви, то прибавляя ходу, то замирая, чтобы поправить зыбкую нить отношений. Чаще всего Антонио приносил с собой пару бутылок сухого. Хотя алкоголь здесь играл не самую главную роль, он скорее был декорацией, на фоне которой любые отношения могли стать ярче или тривиальнее, вспыхнуть или погаснуть.

* * *

      – Как ты можешь вставать в такую рань? – оголил я свой зрительный нерв и нащупал им в полумраке утра любимую женщину. Она сидела на краю кровати, собирая, словно распустившихся за ночь детей, свои волосы.

      – Любое, даже самое холодное зимнее утро может спасти кофе, его крепкие объятия, – не обратила она на меня внимание.

      – Черт, я уже ревную, – жмурился я. В окно дуло яркое морозное солнце. Я снова уткнулся в перину.

      – Тогда вставай и завари мне чаю.

      – Нет, к таким подвигам я еще не готов, – бубнил я в подушку.

      – Ладно. Можешь сделать мне бутерброд? Я страшно голодная, – сказала она и нырнула ко мне под одеяло. – Нет, сначала отнести почистить зубы.

      – Бутерброд не обещаю, но зубы отнесу, когда они у тебя будут вставные.

      – Неужели мы сможем так долго вместе?

      – А почему нет?

      – Нужна я тебе буду беззубая. Я же не смогу кусаться.

      – Замерзла, да? Да ты вся дрожишь, иди, я согрею тебя, моя дрожайшая, – подтянул я стянутое полом одеяло, чтобы завернуть ее тельце.

      – Не надо одеяла. Укрой собой.

      Я послушно заключил ее в свои объятия.

      – Что чувствуешь? – шепнула она мне.

      – Легкое землетрясение.

      – Только это не земля – это чувства, – всхлипнула она, и я увидел, как слезы застеклили ее окна.

      – Ты чего, дурочка?

      – А просто так, от зависти к себе самой.

      – Некоторые способны делиться только завистью, за неимением других чувств, – пошутил я.

      – Вот тебе чувства, – начала она гладить мое лицо ладонью. – Не брился. Я люблю, когда ты шершавый такой. Какое большое лицо. А почему у тебя так выпирает лоб?

      – Это интеллект.

      – Серьезно? Не замечала. А почему у меня нет?

      – У тебя достаточно других прекрасных выпуклостей.

      – Какие глаза! – провела она подушечками пальцев по моим векам.

      – Какие?

      – Небольшие, но дальновидные. Густые брови. Волосы, – добралась она до макушки.

      – Что волосы?

      – Отросли. Соскучились по парикмахерской. Грудь, – вернулась Фортуна к моему носу.

      – Точно