Рэкетиры никому не нужны. Николай Гастелло

никогда не закусывает потому, что никогда не пьет.

      – Погоди. Сейчас подумаю. Может, какой-нибудь обыск надо получить.

      – Может, не надо? – голос Голова стал чрезмерно печальным.

      – Вы все передо мной виноваты. Особенно ты. Два адреса – и забыто.

      Надо признаться, наш прокурор не любил подписывать ордера на обыски. Но я пока не понимал, что мне обыскивать и зачем. И вообще было полное ощущение, что у нас ничего нет и не будет.

      В ожидании всегда голодного Голова, который с радостью дал себя послать на помощь ближе к обеду, я опять заснул. Рубанулся минут на двадцать в кабинете Севы. Прям положил трубку – и сразу вырубился: как сидел в кресле, так и обмяк. Ничего нет полезней второго утреннего сна с похмелья. Я проснулся звонкий и подвижный во всех суставах. С еще более ярким чувством голода и желанием физической культуры. Много бы я дал сейчас, чтобы так просыпаться хотя бы иногда. Как я малодушно спал в самое рабочее время, никто не видел. Можно будет сказать, что говорил по телефону. Хотя, если честно, я вряд ли был кому-то нужен. Был бы нужен, уже нашли бы. Трудно потерять следователя прокуратуры в одном отдельном отделе милиции. В дверях я столкнулся с соседом Севы по кабинету – пузатым и шумным украинцем Петренко. Он слегка придавил меня в проеме животом и довольный хохотнул:

      – Шо-то малый пошел прокурор. Раздавишь и не пометишь.

      С начальством и людьми Петренко говорил на обычном русском. С остальными – на своем абсолютно диком суржике, который искренне считал украинским языком. Так ему самому казалось правильным. Если Петренко перешел с тобой на суржик, значит, делает вид, что ты свой. Реально своим у него был только один человек, и тот – жена.

      – В японской полиции выгоняют с работы, у кого талия больше девяноста сантиметров, – сказал я, внимательно разглядывая сверху украинский живот, который меня так тепло и плотно придавил.

      – Так що вони едят? Рис и траву. Мы их все одно на сале и картопле обыграем.

      С этим поспорить было сложно. Петренко в армии был, конечно, старшим сержантом. А при демобилизации получил звание старшины за особые заслуги перед артиллерией. Эта продольная полоска на погонах давала право пойти на работу в милицию с сохранением воинского звания, то есть старшиной. Это уже обещало дать старт мощнейшей карьере. Но Петренко совершил первую большую ошибку. Он пошел работать в московскую милицию. Когда спохватился, было уже поздно. Девушка, которая ждала его из армии в родном селе, приехала к нему в Москву, стала его женой и совершенно больше не собиралась уезжать. Союз развалился. Начал расти живот, а азербайджанцы, торгующие фруктами, понесли, тогда еще участковому Петренко, первые премиальные. И ему пришлось смириться. Но тут же он совершил вторую большую ошибку. Перешел работать оперуполномоченным, где перспективы получить большие звездочки казались ближе. Потом участковым разрешили давать за выслугу целых подполковников. А дорасти до подполковника в розыске еще надо поработать. Никого не зашибить, ничего не потерять,