Я здесь живу. Мария Ботева

Но нам-то какая разница…

      Но тут Костя в третий раз выдернул аккуратное растеньице с широкими ровными листьями, и я сказала:

      – Эй, ты хоть смотри, что дёргаешь.

      А Костя тогда поглядел на меня, подумал и говорит:

      – Ленка, а ты что, влюбилась в Лёнчика?

      – Кто, я? – спрашиваю.

      А он кивает:

      – Ну да.

      Тут я растерялась вконец. Любовь – это когда вот так?

      Нет же!

      В классе девчонки иногда рассказывают мне свои секреты. И почти всегда секрет в том, что в кого-то кто-нибудь влюбился.

      Девчонки влюбляются в одноклассников – чаще всего в Мухина или в Симагина – или ещё в артистов.

      А одна девочка, не скажу кто, влюбилась в портрет, который висит у окна в кабинете биологии.

      Таблички на портрете нет. Какой-нибудь биолог из позапрошлого или позапозапрошлого века. Мы не проходили его ещё, а спросить, кто это, она стесняется…

      На биологии моя одноклассница любуется лицом с портрета и представляет, как она с вот этим длинноволосым человеком едет в старинном экипаже по старинной улице на приём к английской королеве.

      Она сама рассказывала мне по секрету.

      И я привыкла, что любовь – это секрет. Разве о ней можно вот так, прямо, спрашивать?

      Я говорю Косте:

      – Да ты в самом деле нерд!

      А если бы это не надо было держать в секрете, я бы, конечно, рассказала, как мы с Лёнчиком ходили на холмы и до чего же там красиво ночью.

      И уж конечно, про то, что Процион – это звезда-енот и что Лёнчик может стать космонавтом, вполне. И кто бы спросил, отчего я так рада этому? Не я ведь сама смогу полететь в космос! И не Костя даже…

      Когда я думала о Лёнчике, радость переполняла меня. Даже моя вина перед мамой не могла заслонить эту радость.

      А Косте совсем не радостно было. Наоборот, я таким мрачным его раньше не видела. Он говорит:

      – Я что-то про Юрова вспомнил. Про Тощего.

      Тощего-то, думаю, с чего было вспоминать? Хотя когда делаешь всё время одно и то же: обхватил пальцами сорняк, вытянул его из земли, кинул, обхватил, вытянул, кинул – то тебе что только не вспомнится. Да иной раз так остро, будто снова всё переживаешь.

      Костя вздыхает:

      – Знала бы ты, как я жалел, что стал заступаться за него.

      – Ещё бы, – отвечаю. – Тебе же наподдали в тот раз, очки сломали…

      А Костя:

      – Я не про то. Я раньше думал: было бы за кого заступаться. Ладно ещё кто-нибудь, тогда не страшно, если и побьют. А то ведь – наш Юров.

      – Да, помню, – говорю, – как он за тобой ходил. «Если ты друг, ты должен, должен…» Без конца.

      Костя поморщился.

      – Ну да. А теперь я представил, каково ему было – против всех. Он, может, потому таким и стал.

      – Почему – потому? – не понимаю я.

      А Костя:

      – Я подумал… У него, может, раньше друзей не было, ни разу. С детского сада. Вот он и решил надружиться со мной за всё это время. И чтобы за него заступались, заступались…

      Что, думаю, Косте уже нравится Юров? В городе не нравился, а теперь он готов с ним дружить? Да лучше бы он с Лёней подружился!