Компромисс. Иностранка. Чемодан. Наши. Сергей Довлатов

могилах…

      Я начал с кладбища, потому что рассказываю историю любви.

      Медсестра Раиса была единственной девушкой в нашей казарме. Она многим нравилась, как нравилась бы любая другая в подобной ситуации. Из ста человек в нашей казарме девяносто шесть томилось похотью. Остальные лежали в госпитале на Койне.

      При всем желании Раю трудно было назвать хорошенькой. У нее были толстые щиколотки, потемневшие мелкие зубы и влажная кожа.

      Но она была добрая и приветливая. Она была все же лучше хмурых девиц с торфоразработок. Эти девицы брели по утрам вдоль ограды, игнорируя наши солдатские шутки. Причем глаза их, казалось, были обращены внутрь…

      Летом в казарму явился новый инструктор – Пахапиль. Он разыскал своего земляка Ханнисте, напоил его шартрезом и говорит:

      – Ну а барышни тут есть?

      – И даже много, – заверил его Ханнисте, подрезая ногти штыком от автомата.

      – Как это? – спросил инструктор.

      – Солоха, Рая и восемь «дунек»…

      – Сууре пярасельт! – воскликнул Густав. – Тут можно жить!

      Солохой звали лошадь, на которой мы возили продукты. «Дуньками» называют лагерных педерастов. Рая была медсестрой…

      В санчасти было прохладно даже летом. На окнах покачивались белые марлевые занавески. Еще там стоял запах лекарств, неприятный для больных.

      Инструктор был абсолютно здоров, но его часто видели те, кто ходил под окнами санчасти. Солдаты заглядывали в окна, надеясь, что Рая будет переодеваться. Они видели затылок Пахапиля и ругались матом.

      Пахапиль трогал холодные щипчики и говорил об Эстонии. Вернее, о Таллине, об игрушечном городе, о Мюнди-баре. Он рассказывал, что таллинские голуби нехотя уступают дорогу автомобилям.

      Иногда Пахапиль добавлял:

      «Настоящий эстонец должен жить в Канаде…»

      Как-то раз его лицо вдруг стало хмурым и даже осунулось. Он сказал: «Замолчать!» – и повалил Раю на койку.

      В санчасти пахло больницей, и это многое упрощало. Пахапиль лежал на койке, обитой холодным дерматином. Он замерз и подтянул брюки.

      Инструктор думал о своей подруге Хильде. Он видел, как Хильда идет мимо ратуши…

      Рядом лежала медсестра, плоская, как слово на заборе. Пахапиль сказал:

      – Ты разбила мне сердце…

      Ночью он снова пришел. Когда он постучал, за дверью стало чересчур тихо. Тогда Густав сорвал крючок.

      На койке сидел безобразно расстегнутый ефрейтор Петров. Раю инструктор заметил не сразу.

      – Вольно! – сказал Фидель, придерживая брюки. – Вольно, говорю…

      – Курат! – воскликнул Густав. – Падаль!

      – Мамочки! – сказала Рая и добавила: – Выражаться не обязательно.

      – Ах ты нерусский, – сказал Фидель.

      – Сука! – произнес инструктор, заметив Раю.

      – А что, если мне вас обоих жалко? – сказала Рая. – Что тогда?

      – Чтобы все дохли! – сказал инструктор.

      В коридоре громко запел дневальный:

      …Сорок метров крепдешина,

      Пудра,