Стихи. Владимир Набоков

   полаивает, как щенок.

      В вечерней вышине так одинок и звонок

            луны изогнутый клинок.

      Зовешь, – и плещет ключ вечернею лазурью.

            Как голос твой, вода свежа,

      и в глиняный кувшин, лоснящийся глазурью,

            луна вонзается дрожа.

      26 июля 1923 г.

      «Как бледная заря, мой стих негромок…»

      Как бледная заря, мой стих негромок,

         и кратко звуковое бытие,

      и вряд ли мой разборчивый потомок

         припомнит птичье прозвище мое.

      Что ж делать, муза, жизнь моя. Мы будем

         в подстрочном примечанье скромно жить.

      Не прозвенеть, не высказать мне людям,

         что надо Божьей тенью дорожить.

      Что Божья тень волнистая сквозь наши

         завесы разноцветные видна;

      что день и ночь – две дорогие чаши

         живой воды и звездного вина.

      Не прозвенеть, не высказать – и скоро

         мою забудут бледную зарю,

      и первая забудет та, которой

         последние лучи я подарю.

      И все же, муза, счастлив я… Ты нежность,

         ты – тишина; с тобой нельзя грустить;

      ты в пенье дней житейскую мятежность,

         как лишний слог, не можешь допустить.

      31 августа 1923 г.

      «Ночь свищет, и в пожары млечные…»

      Ночь свищет, и в пожары млечные,

      в невероятные края,

      проваливаясь в бездны вечные,

      идет по звездам мысль моя,

      как по волнам во тьме неистовой,

      где манит Господа рука

      растрепанного, серебристого,

      скользящего ученика…

      2 сентября 1923 г.

      «Я помню в плюшевой оправе…»

      Я помню в плюшевой оправе

      дагеротипную мечту —

      и очи в северной дубраве,

      и губы в громовом порту.

      Но ты… Прямой и тонкой тенью,

      как бы ступая по стеклу,

      внимая призрачному пенью,

      вникая пристально во мглу, —

      во мглу, где под железным кленом

      я ждал, где, завернув с угла,

      сквозные янтари со стоном

      текли в сырые зеркала, —

      безгласно в эту мглу вошла ты,

      и все, что скучно стыло встарь,

      все сказкой стало: клен зубчатый,

      геометрический фонарь…

      Ты… Платье черное мне снится,

      во взгляде сдержанный огонь,

      мне тихо на рукав ложится

      продолговатая ладонь.

      И вдруг, улыбкою нежданной

      блеснув, указываешь мне:

      клин теневой, провал обманный

      на бледной, на косой стене.

      Да, правда: город угловатый

      играет жизнью колдовской

      с тех пор, как в улицу вошла ты

      своей стеклянною стопой.

      И в этом мире небывалом

      теней и света мы одни.

      Вчера нам снились за каналом

      венецианские огни.

      И Гофман из зеркальной двери

      вдруг вышел и в плаще прошел,

      а под скамьею в темном