Осуждение и отчуждение. Григорий Громской

него – небольшой телевизор. Посредине стены, являющейся пред только что вошедшим гостем, располагалось большое окно, которое выходило на пылающий закат, чем заменяло любую дорогую картину. И лишь это окно навевало множество воспоминаний о детстве, отрочестве и юности, что так скоро и навсегда ретировались в память.

      «Как же много мечтаний я потеряла!», – пронеслось у Марии в голове.

      Она присела на край дивана подле дверного проёма.

      «Может, пока мама не пришла, рассказать всё отцу? Пока мамы нет, я ещё могу, наверное, услышать поддержку или, как минимум, нормально выговориться. – Тут её мысли затихли: из-за тревоги у неё часто обрывались раздумья. – Ладно, пойду и расскажу. Главное – лишнего не наплести».

      Вдруг её размышления прервал отцовский голос, донёсшийся с кухни:

      – Как работа?

      – Н-нормально… – запнулась Ранимова. – У тебя как?

      – Да тоже, – секунду-другую Александр уже расставлял в зале тарелки и чашки, – правда, сокращать, поговаривают, будут. Надеюсь, всё обойдётся. – Он поставил посуду на стол и подошёл к дочке. – Ах, Машуня моя, как я давно тебя не видел, – Александр сел рядом с ней и заботливо приобнял, погладив её волнистые волосы. Девушке невольно захотелось плакать. – Ты так и не помирилась с Антоном?

      – Что? Н-нет. Ты маме не говорил?

      – Не-е, ты что. Ты сказала молчать, я и молчу.

      Девушка усмехнулась, они друг другу улыбнулись.

      – Ну-с, сударыня, – дурачился мужчина. – Ладно. Пойду на стол накрывать. Поможешь?

      Отец поднялся с дивана и покинул залу. Ранимова, опомнившись, со страху живо и громко спросила:

      – Пап, можно с тобой поговорить?

      – Да, милая, – донёсся баритон.

      Мария, тяжело встав с дивана, проследовала на кухню.

      Отец будто в небольшой растерянности ходил из одного угла в другой, переставляя блюда с маленького столика на столешницу. Александр точно каждую секунду поглядывал на часы, считая оставшиеся минуты до прихода жены, ибо если она увидит, что тот ничего ещё не сделал, то снова громко накричит. Ранимова села на стульчик. Мужчина любопытно глянул на неё, выжидая, когда та прервёт молчание.

      – Пап, – решила она ещё раз обратить на себя внимание.

      – Да, что случилось? Кислая ты какая-то, – он, заметив тревогу на девичьем лице, отвлёкся от своих дел и, поставив напротив стул, опустился на него.

      Девушка растерялась. Она смотрела в пол, а попытки что-либо сказать заканчивались приглушённым нервным смешком. Комната казалась тесной, а майское Солнце – невообразимо палящим. Отец легонько убрал её светлую чёлку и увидел намокшие глаза.

      – Я… я сделала аборт. Но… это мой выбор.

      Ранимова медленно посмотрела в голубые отцовские глаза. Его взор был беспристрастен. На лице не было ни приподнятых бровей, ни искривлённого ужасом рта.

      Вдруг раздался короткий смешок:

      – Т-ты,